Барчуковъ начиналъ снова смущаться. Онъ двинулъ языкомъ, но ничего сказать не могъ и, наконецъ, проговорилъ тихо и жалобно:
— Что же я? Я не знаю. Я не воръ, я не воровать лазилъ, я вѣдь сватался, всѣмъ вѣдомо. Отказъ получилъ, но, все же таки, сватался.
— Сватался! — закричалъ воевода. — А?! — строго протянулъ онъ. — А? Видишь! — и онъ будто хотѣлъ крикнуть еще сильнѣе, но вдругъ закрылъ широко разинутый ротъ и смолкъ. Гнѣвъ его сталъ спадать, кровь отливала отъ головы черезъ толстую воловью шею, мозгъ начиналъ дѣйствовать свободнѣе.
— Одинъ — не доказательство, да одинъ чапуренокъ куда ни шло, можетъ, всѣ другіе живы останутся, — мелькнуло въ головѣ воеводы-птицевода. Вмѣстѣ съ тѣмъ Ржевскій начиналъ смекать, что въ дѣлѣ Барчукова что-то совсѣмъ запутано, и прежде чѣмъ грозить казнью, надо, все-таки, узнать, что за путаница такая.
— Говори, что сдѣлалъ? Толково и коротко! — мягче произнесъ онъ. — Вѣдь я тебя знаю давно. Былъ ты малый хорошій. Подъ чужимъ именемъ жилъ. Ну, да это что. У насъ четверть Астрахани, поди, съ чужими письмами гуляетъ. Ну, а теперь что-жъ ты? Ну, говори.
Мягкость и снисходительность въ голосѣ воеводы, гнѣвъ котораго прошелъ какъ гроза по небу, обнадежили снова Барчукова, и онъ началъ нѣсколько подробно, но толковито разсказывать все, что случилось.
А случилось дѣло самое простое.
— Ну, и потомъ-то что же? — выговорилъ Ржевскій, когда Барчуковъ сказалъ все. — Потомъ-то, что же ты натворилъ?
— Да ничего…
— Какъ ничего?
— Ей-Богу, ничего. Вотъ они всѣ очевидцы. Связали меня до ихъ прихода, и вотъ они развязали.
— И больше ничего ты не сдѣлалъ?
— Да какъ есть ничего, — заговорилъ уже офицеръ. — Все это такъ потрафилось, все одно празднословье.
Воевода задумался, насупился, нагнулся надъ столомъ, и водворилось молчаніе. Офицеръ и стрѣлецъ почтительво ждали рѣшенія судьи. Барчуковъ, будто чуя бѣду, опять слегка оробѣлъ.
— Чего же тутъ думать, — вертѣлось у него въ головѣ. — О чемъ же разсуждать? Не убійцу взяли, отпустилъ бы съ Богомъ — и конецъ.
Но вдругъ, къ удивленію всѣхъ трехъ, воевода поднялъ голову, сморщилъ брови и проговорилъ важнымъ судейскимъ голосомъ.
— По должности моей и власти, а такожде и по закону, по регламенту, мнѣ повелѣнному, по уложенной грамотѣ и по судебнику и по всякимъ такимъ… Ну, что тебѣ, дураку, разсказывать, почему и зачѣмъ. А дѣло твое такое, братецъ, что иди ты въ острожную яму, что подъ судной избой.
Всѣ трое чуть не ахнули. Барчуковъ затрепеталъ, даже офицеръ слегка вздрогнулъ и изумленными глазами впился въ пухлое лицо воеводы.
— Чего дуритъ? — думалось ему.
— Помилосердуй! — проговорилъ черезъ силу Барчуковъ.
— Нѣтъ, братецъ, нѣтъ милости такимъ Каинамъ, какъ ты. Я это дѣло теперь смекнулъ. Это дѣло погубительное. Если эдакіе молодцы, какъ ты, разведутся у меня въ Астрахани, тогда житья не будете ни одной семьѣ. Я, бестія ты эдакая, понимаю, въ чемъ была твоя затѣя и въ чемъ ухищреніе. Тебѣ отъ Ананьева арбузъ былъ, отказъ, прогнали тебя со двора, такъ ты ночью залѣзъ прямо въ дѣвичью опочивальню. Хотѣлъ на свой образецъ дѣло повершить, затѣмъ чтобы, волей-неволей, на сватовство твое согласіе родителя было и состоялось вѣнчаніе церковное. Нѣтъ, сударикъ, эдакихъ, какъ ты, пролазовъ я въ Астрахани и во всей округѣ терпѣть не буду. Веди его подъ судную избу.
— Помилосердуй, Тимоѳей Ивановичъ, — вымолвилъ Барчуковъ, знавшій по слухамъ то мѣсто, куда его посылалъ воевода.
— Нишкни, нишкни, цыцъ, собака! Веди его! — строго приказалъ воевода.
— Иди, что-ль — проговорилъ стрѣлецъ и, толкнувъ въ плечо Барчукова, направилъ къ дверямъ.
— Ну, Шемяка ты! — думалъ Палаузовъ, тоже выходя отъ воеводы.
«Яма подъ судной избой» — были страшныя слова, и всякаго отъ нихъ дрожь пробирала. Помереть, казалось, не такъ страшно, какъ въ «яму» попасть. И мѣсто заключенія, назначенное воеводой теперь новому преступнику, было хорошо извѣстно не только во всемъ городѣ, но и за предѣлами его, во всѣхъ приписныхъ городахъ и посадахъ.
Судная изба, по названію старинному и укоренившемуся въ народѣ, была собственно большое каменное зданіе. Яма же, по прозвищу, была собственно огромный подвалъ, или рядъ подваловъ подъ сводами этого зданія, ниже уровня земли. Въ нѣкоторыя части этого подвала проникалъ небольшой свѣтъ изъ маленькихъ окошечекъ, которыя скорѣе слѣдовало бы назвать отдушинами. На всемъ остальномъ пространствѣ царилъ мракъ, и днемъ бывало почти такъ же темно, какъ и ночью. Здѣсь всегда пребывало отъ полутораста до двухсотъ человѣкъ всякаго званія, пола и возраста: и старики, и женщины, и дѣти, равно русскіе и инородцы-татары, часто и турки. Изрѣдка попадали и преступники иноземцы, матросы, голландцы или греки съ кораблей, плававшихъ по Каспійскому морю, на которыхъ всегда ихъ было много.
Яма была, конечно, «адъ кромѣшный». Только за мелкіе проступки, буянства, озарничество въ пьяномъ видѣ, грубость начальству, держали въ другомъ мѣстѣ, называемомъ «холодной».
Эта холодная, помѣщающая на чердакѣ той же судной избы, заведенная по примѣру Москвы, была непріятна зимой да и то не очень, такъ какъ морозы въ Астрахани не могли играть роль палача столь же свирѣпаго, какъ въ Москвѣ. Здѣсь вмѣсто страшныхъ морозовъ можно было бы наказывать лютой жарой и учредить для провинившихся «горячую».
За всѣ болѣе важные проступки, съ мѣстной точки зрѣнія, за воровство на учугахъ, опустошеніе на огородѣ, кражу мѣха, даже какой нибудь шкурки на базарѣ, за «мѣновое» мошенничество, при обмѣнѣ товаровъ въ каравансераяхъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, за всякое крупное преступленіе: денной голый грабежъ, звѣрское смертоубійство и разбой на большой дорогѣ, равно безъ различіи сажали въ яму.
Такъ какъ дѣла подсудныя велись чрезвычайно медленно, уже какъ бы по обычаю, освященному преданіемъ и завѣтомъ предковъ, то преступники сидѣли безъ конца и часто находили смерть въ этой ямѣ. Болѣе всего жертвъ выпадало, конечно, на долю женщинъ и дѣтей.
Подобные подвалы для преступниковъ существовали почти во всѣхъ крупныхъ центрахъ, какъ въ Астрахани, такъ и въ какой-нибудь Рязани или Калугѣ. Только въ Москвѣ была нѣсколько лучше.
Среди мрака, духоты, смрада, кое-какъ въ повалку, на каменномъ полу или на нарахъ, на палатяхъ, подъ сводами помѣщались разнохарактерные преступники. Здѣсь могли очутиться рядомъ: мальчуганъ лѣтъ десяти, забравшійся въ воскресный день полакомиться арбузомъ или яблоками въ богатый огородъ, а около ребенка киргизъ, взятый съ бою при нападеніи и разгромѣ русскаго каравана. Киргизъ этотъ, прежде чѣмъ попасть сюда, своей шашкой изрубилъ, быть можетъ, человѣкъ десять. Съ женщиной, которая въ минуты вспышки погрозилась мужу или свекру ножемъ и причинила одну царапину, могъ очутиться убійца, уничтожившій цѣлое семейство, или душегубъ съ большой дороги, уложившій топоромъ до сотни проѣзжихъ ради ограбленія.
Въ сущности, всѣхъ этихъ людей, уже давно засаженныхъ и давно сидѣвшихъ въ ожиданіи своей очереди, трудно было бы назвать человѣками. Это были особенныя существа, худыя, зеленыя лицомъ, изможденныя, съ хриплыми голосами, часто съ гнойными глазами, съ цынгой и другими болѣзнями, часто покрытыя рубищемъ на язвахъ, причиненныхъ здѣсь тѣснотой и грязью. Конечно, всѣхъ этихъ острожниковъ кормили скупо, всѣ они были голодны. Изрѣдка нѣкоторыхъ выводили партіями въ двѣ-три дюжины, водили по городу ради сбора подаянія. Астраханцы, какъ и повсюду православный людъ, подавали всегда много этимъ злосчастнымъ и «несчастненькимъ», но изъ собранныхъ денегъ половина и даже болѣе утягивалась стрѣльцами, водившими заключенныхъ по городу, или же самими подьячими, завѣдывавшими ямой.
Здѣсь же въ этомъ аду подземномъ, постоянно совершались жесточайшія смертоубійства. Ежедневныя ссоры и драки изъ-за мѣста, гдѣ сѣсть или лечь, изъ-за куска хлѣба, изъ-за гроша, полушки, послѣ сбора подаянія, затѣвалась перебранка, затѣмъ драка среди тьмы. Всякое оружіе, до послѣдняго маленькаго шила, отбиралось у острожниковъ, но всегда будто чудомъ въ подвалѣ оказывалось многое удобное, чтобы зарѣзать человѣка.
Разъ въ недѣлю, по крайней мѣрѣ, заключенные громко требовали въ яму стрѣльцовъ, чтобы вынести умирающаго отъ раны, только что полученной, или уже убитаго. Кровь убитыхъ, конечно, не вычищали и не мыли, а оставляли на каменныхъ плитахъ высыхать саму собой.
Понятно, что каждый оправданный и счастливо выбравшійся изъ ямы на свѣтъ Божій и на свободу, передавалъ свои свѣдѣнія объ ямѣ обывателямъ городскимъ, и понятно, какой ужасъ и трепетъ долженъ былъ проникнуть во всякаго при мысли попасть въ это помѣщеніе подъ судной избой.
— Хуже смерти, хуже казни! — говорили многіе, отзываясь объ ямѣ, и были, конечно, правы.
