— Хуже смерти, хуже казни! — говорили многіе, отзываясь объ ямѣ, и были, конечно, правы.
Въ этотъ именно адъ кромѣшный послалъ Барчукова воевода за ужасное преступленіе, имъ самимъ вымышленное. Всякій посланный въ яму зналъ, конечно, что при судейской волокитѣ дѣло его, какое бы ни было, протянется никакъ не менѣе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, а то и весь годъ.
Когда желѣзная дверь ямы зазвенѣла и загрохотала, визжа на скобкахъ, Барчуковъ, стоявшій передъ ней, затрясся всѣмъ тѣломъ. Когда же двое стрѣльцовъ втолкнули его въ душную, кислую, горячую какъ въ печкѣ тьму, и дверь съ тѣмъ же грохотомъ гулко захлопнулась за нимъ, молодецъ чуть не лишился чувствъ. Передъ нимъ въ этой тьмѣ съ маленькимъ бѣлымъ лучомъ, пробивавшимся откуда-то сверху, хрипло, дико, озлобленно гудѣло нѣсколько десятковъ голосовъ на разныхъ нарѣчіяхъ. Ближайшій отъ него человѣкъ, кричавшій съ полу среди темноты и бранившійся, былъ турокъ.
Въ первый разъ въ жизни Барчуковъ ощутилъ въ себѣ какое-то двойное, новое для него чувство отчаянія и ужаса за свое положеніе и злобы неудержимой, всесильной, всесокрушающей, когда ей явится исходъ въ отмщеньѣ.
Чувствуя, что онъ не можетъ стоять на подгибающихся ногахъ, онъ опустился на полъ, въ полулежачемъ положеніи, у самой захлопнувшейся за нимъ двери.
— Изувѣры! — прошепталъ онъ. — Что я сдѣлалъ?! — и явное сознаніе окружающаго какъ будто покинуло его…
Прошло три дня.
Барчуковъ въ этой гееннѣ государственной почти не помнилъ, какъ и когда онъ отъ двери перебрался въ другой уголъ, гдѣ проводилъ и дни, и ночи. Онъ помнилъ, что не самъ онъ попалъ въ это мѣсто. Его, какъ это бываетъ при движеніи толпы, независимо отъ воли смыло въ этотъ уголъ. За эти дни нѣсколько разъ начинался оглушительный гвалтъ въ ямѣ. Очевидно, были драки; точно такъ же, какъ и другихъ, его толкали полувидимыя имъ существа и понемногу сносили, какъ рѣка несетъ щепку съ одного мѣста на другое. Такъ очутился онъ въ углѣ подвала, по счастію, недалеко отъ маленькаго и узенькаго дневного луча, который онъ уже успѣлъ оцѣнить, какъ всякій заключенный.
На третій день, сидя на полу въ какомъ-то омертвѣніи тѣлесномъ и умственномъ, Барчуковъ вдругъ слегка вздрогнулъ отъ радости или, по крайней мѣрѣ, отъ пріятнаго толчка въ сердце. Среди неумолкаемаго говора заключенныхъ Барчуковъ услыхалъ звукъ голоса ему знакомаго. Это былъ единственный не вполнѣ чуждый голосъ во всей ямѣ. Сразу Барчуковъ даже не могъ сказать себѣ, чей это голосъ, но почему-то на сердцѣ его шевельнулось хорошее чувство. Что-то въ родѣ надежды! Конечно, не надежда на освобожденіе, на правый и скорый судъ, а только на облегченіе своей участи.
Парень вскочилъ на ноги и двинулся впередъ, натыкаясь въ темнотѣ на стоящихъ и на сидящихъ. Нѣсколько человѣкъ стали ругаться, одинъ ударилъ его и толкнулъ на двухъ другихъ. Чуть не началась драка, но Барчуковъ сталъ просить прощенія искренно и горячо, и его не тронули. Мало того, въ этой темнотѣ узники, уже сидѣвшіе по нѣсколько мѣсяцевъ, признали въ просившемъ прощенія новаго заключеннаго. Голосъ у Барчукова былъ еще не такой, какъ у нихъ, — былъ еще человѣческій. Онъ еще не хрипѣлъ, какъ всѣ они.
— Брось его. Вновѣ онъ, Богъ съ нимъ, — рѣшилъ чей-то гнуслявый голосъ изъ темнаго угла.
Барчуковъ осторожнѣе и медленнѣе сталъ пробираться впередъ.
— Да куда ты? Чего не сидится! — раздалось снова около него.
— Мнѣ до землячка, пустите, ради Бога, — произнесъ Барчуковъ, не зная, какимъ образомъ пришла ему на умъ эта уловка и это слово.
Знакомый голосъ звучалъ уже ближе, оставалось пройти шаговъ десять, но при этомъ, конечно, перешагнуть черезъ человѣкъ восемь, сидящихъ и лежащихъ. Но въ эту минуту Барчуковъ вспомнилъ, чей голосъ поднялъ его съ мѣста, и радостно кликнулъ:
— Партановъ!
— Эй! — отозвался голосъ.
— Партановъ! Лукьянъ!..
— Я. Кто меня зоветъ? — отвѣчалъ тотъ.
— Я, Барчуковъ Степанъ.
— Ой ли? Что за притча! Ты-то какъ сюда угораздилъ? — и Партановъ, очевидно, тоже натыкаясь на кого-то сидѣвшаго, прибавилъ:
— Да пропусти, полно. Я у тебя не мѣсто отнимать хочу. Ну тебя совсѣмъ. Мнѣ къ пріятелю только пролѣзть.
Съ трудомъ и сопровождаемые бранью и ругательствами, оба молодца сошлись въ темнотѣ, затѣмъ пробрались въ тотъ уголъ, который занималъ передъ тѣмъ Барчуковъ, и усѣлись вмѣстѣ. Они встрѣтились и обрадовались теперь такъ, какъ могли бы повстрѣчаться земляки на далекой чужбинѣ или родственники, или пріятели чуть не съ дѣтства, послѣ долгой разлуки.
— Ты какъ здѣсь?!..
— А ты какъ попалъ! за что тебя-то?
— Вотъ, Господи, диковина, что за притча! — перебивали оба молодца другъ друга разспросами, но, наконецъ, объяснились.
Партановъ разсказалъ о своемъ приключеніи, о томъ, какъ наканунѣ простая нечаянность сдѣлалась преступленьемъ въ глазахъ воеводы, и пояснилъ свое дѣло коротко. Хотѣлъ онъ подъ пьяную руку треснуть одного хивинца. Хивинецъ какъ-то увернулся, и на его мѣсто аккуратно и будто чудомъ подставилъ голову главный приказный дьякъ изъ приказной палаты. И какъ это вышло, — Богъ вѣдаетъ! Но, размахнувшись ради азіата, Партановъ далъ здоровую затрещину по дьяку. Тотъ завертѣлся, клюнулся да съ непривычки, что-ль, къ битью чувствія и памяти своихъ лишился. Народъ собрался вокругъ, крикнули: «Бунтъ, властей бьютъ!». Ну, тамъ ужъ понятно… Яма!
— Вотъ тутъ и сижу, — кончилъ Партановъ. Пріятели помолчали, повздыхали каждый о своемъ горѣ и, наконецъ, Лучка заговорилъ снова:
— Ну, братецъ ты мой, все это дѣло понятное, и нечего его тормошить, охать, да вздыхать. Надо намъ теперь съ тобой душа въ душу зажить и здѣсь совѣтъ держать ежечасно, какъ намъ отсюда выйти.
— Что? — удивился даже Барчуковъ.
— Чего ты? Я говорю, надо надумывать, какъ намъ освободиться.
— Да развѣ это можно?
— Что можно?
— Уйти.
— Вотъ дурень человѣкъ. Что же мы, какъ вотъ эти всѣ «скотоподобные люди», какъ сказано въ писаніи, точно такъ же сидѣть здѣсь будемъ, у моря погоды ждать до свѣтопреставленія. Чуденъ ты, парень. Знамо, дѣло наше теперь — надумать, какъ отсюда выйти. Вѣдь если мы съ тобой просидимъ здѣсь мѣсяца два-три, такъ ты знаешь, что съ нами будетъ? Полагаешь, мы эдакіе же будемъ? Нѣтъ, я, братъ, тебѣ покажу двухъ-трехъ человѣкъ, въ какомъ они состояніи обрѣтаются, чтобы ты зналъ, каковъ ты будешь. У одного изъ нихъ, что здѣсь недалече лежитъ, только сердце стучитъ, а больше жизни никакой нѣтъ. Къ нему только ходятъ сосѣди пробовать, стучитъ или не стучитъ сердечко, — потому что на его мѣсто охотники есть. Какъ перестанетъ у него стучать подъ душкой, такъ и потребуютъ стрѣльцовъ убрать его. А другой тутъ есть еще хуже, на четверенькахъ вѣкъ стоитъ и собакой лаетъ, ума рѣшился, сидючи здѣсь. Третій есть еще, такъ про него лучше и не сказывать. Меня даже дрожь беретъ, какъ объ немъ вспомню. Онъ вонъ въ энтомъ углѣ на цѣпи къ стѣнѣ прикованъ, и у него уже сосѣдей, братецъ, нѣтъ: отъ него всякій старается подальше лечь или сѣсть. Очень смрадно отъ его ранъ… И Партановъ сталъ объяснять пріятелю, что надо хоть тресни, хоть умирай, что-нибудь надумать, чтобы какъ можно скорѣе освободиться. Конечно, не силой, а хитростью или бѣгствомъ.
Были разные способы, какими могли удальцы освободиться изъ ямы. Одинъ изъ самыхъ обыкновенныхъ способовъ было бѣгство во время хожденія по городу за подаяніемъ. Но въ этомъ случаѣ стража имѣла право рубить и колоть бѣгуна.
Разумѣется, весь день и затѣмъ послѣдующіе дни два пріятеля только объ одномъ и толковали, какъ устроить свой побѣгъ. Но прошла недѣля, а заключенныхъ только однажды и въ числѣ только одной дюжины человѣкъ вывели на воздухъ. Партановъ и Барчуковъ не были въ ихъ числѣ. Проведя по двумъ слободамъ ради сбора подаяній, дюжину эту снова засадили обратно въ яму.
На этотъ разъ Барчуковъ замѣтилъ, что его пріятель сталъ будто нѣсколько смущеннѣе и тревожнѣе. Мечты какъ будто потухали, и на ихъ мѣсто явилось отчаяніе, ясное сознаніе объ ужасѣ и безъисходности положенія.
Упадокъ духа Лучки, молчаливость и частые вздохи смѣлаго и задорнаго молодца подѣйствовали на Барчукова убійственно. Онъ будто жилъ только надеждой на умѣнье, смѣтку и дерзость новаго пріятеля. Да на такого молодца и можно было понадѣяться. Партановъ за эти ужасные дни заключенія многое передалъ пріятелю о себѣ. Исповѣдался горячо и искренно. А онъ этого дѣлать не любилъ…
Исповѣдь эта поразила Барчукова.
Лукьянъ Партановъ, или всѣмъ хорошо извѣстный въ Астрахани «Лучка», былъ человѣкъ не простой…
Отчаянный буянъ и пьяница запоемъ, Партановъ былъ лихой, умный и добрый малый. Вдобавокъ, онъ былъ, какъ говорится, мастеръ на всѣ руки. Всѣ вѣрили, что Партановъ умѣетъ все сдѣлать. Не было дѣла, ремесла или промысла, которыхъ бы Партановъ не испробовалъ. Переходя по непостоянству характера отъ одного занятія къ другому, быстро усвоивалъ онъ всякое дѣло и быстро бросалъ. Все надоѣдало, прискучивало ему. Онъ будто вѣкъ искалъ дѣла по себѣ и не могъ найти его.
