А потом они пошли в обратную от парадных ворот часть двора. Здесь в заборе тоже были ворота, поменьше, и возле них тоже была караульная избушка, только уж очень маленькая, и не избушка, а сундук какой-то на попа поставленный. В ней впрочем никого не было, и ворота оказались открытыми, только подпертые камнем.
— Днем здесь воротня пустая, — с основательностью в голосе пояснил малец. — Это льняной двор. Там, — он указал чумазым пальцем, — конюшенный. Там — скотный. Еще отдельно овечий есть. А огород вон где будет.
Оказывалось, что тем громаднейшим двором хозяйственная территория князя не исчерпывалась. Добрава с трудом могла осознать широту вещественности отданной во владение одному… ну, не одному, так нескольким людям. Этот громадный терем, соединенный крытыми переходами еще с несколькими домами поменьше! А вокруг постройки еще и еще… Ей вспомнилась отцовская изба, которая тоже имела несколько пристенков и прирубков, но крохотных, и этого вроде бы хватало для жизни. А забором у них (не таким, из бревен, а просто колючим тыном) обводили лишь огород и то только от зайцев. И никаких караульных избушек ни у кого, да и двери-то в избы никому бы не взбрело в голову запирать. А здесь (очень это Добраву удивило) засовы из железа… Конечно, дома, когда наступали настоящие морозы, приходилось ютиться в одной клети вместе с коровой, овцами и курами, но так было у всех, и каждый сам справлялся со своим хозяйством. А большие дела всегда проводили вместе: лес под пашню рубили и жгли вместе, сеяли вместе, жали вместе, если кому нужно было избу срубить — тоже всем миром наваливались. Здесь же явно все было не так, а как, пока еще Добрава распознать не могла.
Пока же Добрава пыталась установить, нет ли таких же особенностей, как в жизнеустройстве, и в местных моркови, репе, горохе и капусте, Ольга успела принять людей, прибывших из Хазарского каганата. То были не самые влиятельные торговцы Хазарии (наиболее мощные пополняли свой золотой запас посреднической торговлей и ростовщичеством, не выходя из дома) — Меир, Эзра, Иехуда Писоне, Давид Шуллам и жена его Серах, а с ними — теперь частый гость княжеского терема — Нааман Хапуш. Это, конечно, не было заправдашное посольство, да Ольга и не полномочна была бы его принимать, а тем более решать какие-то вопросы в отсутствие мужа и первых военачальников. Однако многие каверзы, как известно, прекрасно осуществляются без всякой показной мишуры. Беседа не была долгой, поскольку хазары только прибыли в Киев, им необходимо было отдохнуть с дороги и поскорее дать ход своим торговым делам, но к обеду они обещали вернуться.
И вот разодетая в пух и прах братия спускается с высоких ступеней главного крыльца, усаживается в красивую повозку, и в окружении многочисленной конной охраны, частью своей, частью предоставленной гостеприимной хозяйкой, под восхищенные взгляды замершего в отдалении люда отбывает с княжеского двора.
— Что ты, не слышал? — говорит Иехуда Писоне, подрагивая круглыми плечами от дорожной тряски. — Я вновь намекнул ей, что прими Русь нашу веру, — она получила бы в лице Хазарии не просто надежного союзника…
— Но, может быть, она что-то не так поняла, — прерывает его Эзра.
Взгляды Давида и Меира так же устремлены на Иехуду. А Нааман будто и не слушает их, глядя куда-то в сторону, только щурит в улыбке свои масляные глазки.
— Может, она, конечно, и дура, — пошевелив сросшимися бровями, смело вступает в разговор Серах, — но не до такой же степени. Она даже что-то такое пошутила, что, мол, подаренные нами греческие поволоки пришли к ней из Хазарии…
— Но нет… Что уже об этом говорить! — начинает раздражаться припертый напряженными взглядами Иехуда. — В конце концов не Ольга это решает. Сама она уже давным бы давно…
— О чем вы спорите? — наконец отзывается, все так же улыбаясь одними глазами, Нааман Хапуш. — Прямой путь не всегда самый короткий. Пусть наша воля придет к ним не напрямую, а через мертвого, через секту христианскую. Так дольше? Да. Зато здесь мы уже на середине пути: почти половина княжеской дружины — христиане. И Ольга явно…
— Но тогда их перехватит Куштантиния[110], - встрепенулся Давид Шуллам.
— …прилагает к тому усердие. — невозмутимо завершает фразу Нааман. — А Куштантиния, она только ходит вокруг да около этого куска, не зная как к нему удобнее подобраться…
— Вот нам и следует этим воспользоваться, — вновь ввертывает Шуллам.
— Вот, спасибо, Давид, — насмешливо кланяется ему Хапуш. — Именно это я и хотел сказать. И покуда сама рыжая ослушница еще толком не знает чего же она, помимо поволок и золота, хочет от Куштантинии, нужно поскорее предложить сосватать ее за греческого царя.
Лица всех находившихся в повозке словно окаменели, и только моргающие веки на застывших глазах напоминали о присутствии в них жизни. Первой нарушившей молчание была жена Давида Шуллама — Серах. Она негромко хрюкнула, и вдруг разразилась таким пронзительным хохотом, что даже лошади шарахнулись, и повозка подскочила на ухабе обочины. И тут же, точно спевшийся хор, ее почин подхватил дружный мужской смех.
Тем не менее ничуть не изменившись в лице, Нааман дождался, когда всеобщая оживленность иссякнет, уступив место любопытству, и тогда продолжил:
— Возможно, вам, прохлаждающимся в раю на Итиле, среди виноградников и цветущих лотосов, уже ничего не надо, может быть, вам достаточно того имущества, каким вы владеете?
— Да будет вовеки благословен наш Итиль, и царь его, и его престол, и да царствует он и его потомки долгие дни среди Израиля, — вдохновенно оттараторила скороговоркой Серах, выставив перед собой руки, пальцы которых не сгибались, — столько было на них перстней.
— Не сердись на молодежь, — вкрадчиво произнес Меир (он, как и Нааман приканчивал пятый десяток лет), примиренчески кладя тому руку на колено. — Имущества никогда не бывает достаточно. Но к чему ты высказал нам такую невероятную штуковину? Я пока не спрашиваю, зачем сватать Ольгу за греческого царя. Я говорю: как? Она ведь замужем.
— А греки? — вновь загорается самый молодой и горячий коротышка Давид. — За кого сватать? Роман женат. Его соправители сыновья — тоже. У Константина — Елена.
В этот момент повозка остановилась, и приблизившийся к ней вершник из охранительной свиты бодро рапортовал:
— Вы говорили, что прежде хотели бы пройти по рынку. Вот рынок.
Раззолоченные особы в нерешительности стали переглядываться, поскольку в возникшей дорогой теме разговора, хоть и производившей на первый взгляд впечатление полнейшей нелепицы, все же прослеживался пусть слабый, но пленительный аромат возможной поживы.
— Нет-нет, — замахал руками Меир, заглядывая в мохнатое лицо Хапуша, — рынок — потом. Мы едем к Нааману. Да?
— Как гости пожелают, — исполненный достоинства проговорил Хапуш, польщенный тем, что ему удалось заинтриговать собеседников.
Повозка тронулась с места, и разговор тотчас же возобновился.
— Мне пришла в голову эта идея… — от минуты к минуте все более наливаясь самоуважением, говорил Нааман Хапуш.
— Так это твоя идея? — настороженно прищурился Иехуда Писоне.
— Да… То есть, вообще-то сначала я получил письмо от мар-Саула[111] и мар-Вениамина из страны, чье название на святом языке звучит — Сефарад[112], а на языке исмаилтян, которые там в основном обитают, — ал-Андалус. Они переправили мне письмо через наших людей, живущих в стране Хигдиим[113].
— Я слышал о мар-Вениамине, — уже без всякой тени насмешки, весьма серьезно произнес Эзра. — Он живет при дворе тамошнего царя. А доходы того царя только от купцов Сеннаара, Хорасана, Египта и ал-Хинда достигают ста тысяч золотых в год.
— О. это весьма достойные люди, — еще более одушевленно продолжал Нааман Хапуш, — ведь все торговые сношения со страной Сефарад осуществляются не иначе, как при посредничестве мар-Вениамина и мар-Саула. Благословен Господь, Бог Израиля, который не лишил нас заступничества и не упразднил вчистую удачу у колен израильских! Да пребудет наше счастье вовек!
Над синеватой бровью Иехуды Писоне сидел огромный золотоглазый слепень и преспокойно насыщал кровью свое пестренькое брюшко, а Писоне, поглощенный словами Хапуша, и не замечал ничего.
— Эти достойные люди, зная о том, что я живу в стране Рус, и будучи наслышаны о моей близости к княжескому дому, просили меня… Как приедем, я покажу вам это письмо. Они просили меня во имя того, чтобы народ Израилев, который был лелеян с рождения и который за прегрешения перед нашим Богом был развеян по свету, чтобы скорбящий о сроке соединения народ наш скорее излил Богу свою радость, сказав: «Время, которого мы ждали — вот пришло». Достойнейшие просили всячески содействовать созданию единого пространства для сева зерен веры израильской, чтобы скорая жатва собрала наших изгнанников, наших рассеянных соплеменников при жизни нашей и всего дома Израилева.
