Во все время пожара Костуха сидела, присматривая, чтобы ничего не осталось; а когда погасли последние головни, спустилась в монастырский ров и, обойдя его кругом, выбрала себе сухой уголок, в котором положила снопик соломы, перекрестила его и сказала тихонько, странным насмешливым голосом:
— Вот тебе новая хата!
На другой день рано от всех строений, которые были рассеяны по отлогости горы, остались только следы пожарища, и нигде не оставалось больше возвышавшегося над землей сруба.
Остался только один каменный крест, на восток, между местечком и часовней св. Иакова; набожный Кордецкий не позволил его убрать, хотя ему и доказывали, что за ним могут укрываться шведы.
— Крест Божий, — сказал он, — никогда повредить не может; трогать его не годится…
Какие доспехи советует надеть ксендз Кордецкий, и каких гостей, наконец, посылает ему Бог
Ужасна война, когда она влечет за собой бесчисленные бедствия, когда страна опустошается огнем и мечом по воле Божьей! Как в жизни природы буря, так в жизни народов война уничтожает, сокрушает, опрокидывает все, что встречается ей на пути; страх и отчаяние разрывают все общественные узы, война ожесточает людей; жадность, побуждающая к безнаказанному насилию, заставляет бросаться на окружающие богатства, распущенность безумствует, а слабые, беззащитные, которых охраняли только закон и мир, погибают тысячами… И как ветер гонит обломанные ветви и листья, сорванные с деревьев, столбы пыли, а с ними цветы и плоды, так боязнь гонит в недоступные убежища, в лесные хижины, в укрепленные замки, в города и костелы разоренных войной, слабых и испуганных. Но сколько остается таких, которым некуда спрятаться, и таких, которые медлят уйти, так как им жаль покинуть родной угол, страшно расстаться со своей пашней, с людьми, которые привязались к ним, так как стыдно прятаться за стены с опущенной головой… Кто помоложе и похрабрее, запасется оружием и пойдет воевать, но старики, женщины и дети? Война всегда ужасна, и какова она там, где вражеские солдаты, вера и язык которых чужды их неприятелю, в бесконечной ярости совершают злодейства и ищут в них славы.
Из многих мест Польши шведы выгнали шляхту, которая теперь стремилась в замки, города и монастыри, оставив им в добычу свои имения, не имея возможности их защитить; даже народ бежал в леса, гоня перед собой скот и овец, на островки среди болот, прячась в зарослях и горах, каждый день выходя на разведку, чтобы посмотреть, стоит ли его хата, не сгорела ли деревня. В начале нашествия Карла-Густава Родзеиовский сдерживал, как умел, шведов, обуздывал их, внушая им через начальников, чтобы обходились по-человечески со страной; но туда дальше солдаты, собранные с разных концов света, бродяги и мародеры принялись за грабеж, а затем, видя упадок страны, его докончили регулярные войска. Горели дома и села, вырезывались стада, грабились костелы и замки, брались выкуп и заложники; и едва ли татарин был жесточе шведа. Серадзская шляхта, у которой гостил Миллер, вся разбежалась, кто куда мог; пустые дворы наполняли шведы; горелые заборы, разрушенные стены, срубленные колонны, стравленные посевы, смятый хлеб, который осенью не имели времени скосить, свидетельствовали о неприятеле. Кое-где тащился по дороге печальный крестьянин, с видом немого отчаяния, поглядывая тупым взглядом на пустыни, создавшиеся из веселого уголка, и повторял задумчиво: Конец света! Конец света!
Таков был вид окрестностей и большей части Польши и Литвы в то время, когда Миллер, уговоренный Вейхардом, двигался спешно под стены Ченстохова, где все больше собиралась шляхта, прячась под защиту Божьей Матери. Кордецкий не запирал ни перед кем ворот, а когда его спрашивали, впускать ли в обитель, отвечал:
— К нам всех, от нас никого.
Это распоряжение во время войны было необходимо. Надо было обезопасить себя таким заключением, чтобы неприятель не знал, что делалось на Ясной-Горе, которую он так надменно называл курятником.
Беглецов размещали, где было возможно; возы, лошади и люди загромождали все дворы. Каждый день в монастырь прибывали гонцы с самыми удивительными новостями. Приор был осведомлен о каждом шаге Миллера, и хотя силы шведские преувеличивались, это его совсем не тревожило. Доброжелательные соседи монастыря, пользуясь свободной минутой, спешно присылали огромные запасы продовольствия, оружия и людей; один каштелян Варшицкий доставил двенадцать отличных орудий, которые прибыли как раз вовремя.
Ксендзы, несмотря на то, что все единогласно решили защищаться, по мере приближения опасности и видя тревогу шляхты, сбегавшейся сюда, объятой преждевременной боязнью, сами заметно теряли присутствие духа. Кордецкий с жалостью посматривал на малодушных, так как в его душе не было места сомнению; наоборот, по мере приближения грозного неприятельского войска мужество его возрастало, он оживлялся, и, казалось, его храбрость вождя и проницательность начальника удваивались. Он целые дни проводил во дворе и на стенах; ночи — в молитве и бдительной страже! Всегда деятельный и с ясным лицом, он вселял надежду, вносил успокоение, ободрял, постоянно указывая на небо, в ожидании чуда, и приказывал надеяться на него и верить.
Молитва была его великой боевой броней, и ею, как железом, он хотел защитить падающих духом, направляя их помыслы от земных скорбей к смелой уверенности в ясное будущее. Холодный расчет не имел к нему доступа; он выше всего ценил могущество небесной помощи и вдохновения; и когда он в чем-нибудь нуждался, прибегал к ним.
Невольно один вид его оказывал самое сильное влияние даже на слабейших. Когда он удалялся, быть может, сомневались, жаловались, боялись и предвещали гибель; но как только он появлялся, стоило ему заговорить, отозваться, усмехнуться, — боязнь, как мгла, рассеивалась чудесным образом, и в сердце проникали мужество и надежда. В монастыре теперь пользовались каждой свободной минутой, чтобы по возможности лучше укрепиться и приготовиться к бою; днем и ночью происходило непрерывное движение; но и среди этих занятий паулины не пропускали ни одной из молитв, положенных по уставу, и службы, полуночные и утренние, отправлялись с особенным рвением.
— Мы молимся, — повторял приор, — как солдат точит перед битвой свою саблю; мы укрепляем свой дух, который есть наше оружие, молимся и бдим.
Не мешает здесь вспомнить, что орден паулинов, названных так по имени святого Павла, первого пустынника, обладал одним из самых строгих уставов, хотя со времени его основания, в XIII веке, эти строгости могли и ослабеть. Постоянное напоминание о смерти было одним из средств, которыми устав поддерживал силу духа. Мысль о смерти господствовала во всей жизни монаха; в некоторых монастырях на белом наплечнике носили даже эмблему смерти: вышитую мертвую голову, что, однако, в Польше не сохранилось; этот символ бренности встречался повсюду в костеле и монастыре, постоянно бросаясь в глаза. Строгие посты, власяницы, ручной труд некогда пустынников, а ныне монахов, постоянно подготовляли их к кончине. В трапезной у подножия большого креста, который занимал главную стену, против места приора, лежал череп, который лобзала вся братия, прежде чем сесть за стол; а монах, который благословлял трапезу, обыкновенно кончал словами:
— Помните о смертном часе и никогда не делайте зла.
В каждой келье, на аналое перед распятием, стояло это напоминание о смерти. Когда постригался в монахи послушник, в чистых облачениях его клали в гроб, а хор монахов пел над ним:
— Господи, прости грехи его в час Страшного Суда…
Мрачное De profimdis отделяло его навеки от света, переносило его в это промежуточное состояние свободы и самоотречения, жизнь в котором была только приготовлением к смерти. Потом, друг за другом, вся братия проходила мимо гроба нового монаха и, кропя его святой водой, говорила ему:
— Брат, ты умер для света и живешь для Бога!
В конце пели «Libera» и молились как за умершего: "Господи, преклони ухо Твое"…
Со скрещенными на груди руками вставал из гроба монах, можно сказать, новым человеком, ибо велика, страшна и непонятна сила молитвы! Монахи и в XVII веке еще не освободились от главных предписаний устава св. Августина; ночные молитвы, власяницы, дисциплина, посты, исповедание больных, погребение умерших неустанно приучали их к умерщвлению плоти, которое является самым прекрасным подвигом на земле, так как из всех он самый трудный. Кордецкий, следивший за исполнением устава со всею строгостью, в которой он превзошел всех своих предшественников, с того времени как стал во главе братии, поднял дух ее и укрепил благочестие. Вдохновенный, как те великие мужи, которые были первыми основателями пустыннических и монашеских орденов, исполненные чрезвычайной набожности и отрекшиеся, можно сказать, от тела, которым покрыт дух, он не прощал ни себе, ни другим. Но строгость его была отеческая и мягкая. Никого так охотно и сердечно не слушали, как Кордецкого, ибо пророческим взором своим он всегда проникал вглубь человека, и как внимательный огородник подвязывает упавшую ветвь заботливой рукой, так он не давал мысли уклоняться в сторону мирского.
