– А для чего тебе этот кол? – не унимался Товмарза.
– Ты ведь не вчера родился, должен бы знать, для чего. Буду под кол кукурузу сеять.
– Надо же! До чего только люди не додумаются, – усмехнулся Товмарза.
– Додумаешься, – вздохнул Гойберд, – лошади у меня в хозяйстве нет, а жить надо.
– Да какая с такого посева кукуруза?
– Осенью посмотришь. Оно правда, потрудиться придется из рядно, но без труда и на вспаханном поле не много возьмешь.
Некоторое время ехали молча. Но Товмарзу ненадолго хватило.
– Подгони свою клячу, малыш, – высокомерно бросил он сидевшему рядом Хасану, – таким шагом мы и к полудню не доедем до места.
Мерин и правда еле плетется. Хасан злится на него: из-за проклятого столько насмешек наслушался. Мальчик хлещет коня почем зря, заодно и второго подхлестывает, хотя тот вовсе не при чем: он бы с радостью пошел быстрее, не будь у него в паре такая развалина.
– Ей бы горячую картофелину подать, вот бы рванула, – хихикнул Товмарза.
– Какую еще картофелину? – удивленно посмотрел на него Исмаал.
– Атакую. Не слыхал, чего сотворил пучеглазый Гайри? Он вез из Мочко-Юрта картофель, лошадь еле плелась, как ни подгонял ее, – не лучше этой, последний год доживала. Уже темнело, а Гайри еще только из Верхних Ачалуков выехал. Прут об нее обломал, а толку чуть. Тогда он остановил арбу, собрал сухой придорожный бурьян, разжег костер и бросил в огонь две-три картофелины.
– Зачем? – спросил Гойберд.
– Потерпи, узнаешь. Слушай дальше. Когда картофелины здорово раскалились, он вытащил их, сел на арбу, взял в руки вожжи и засунул одну картофелину под хвост лошади. Надо было видеть, как она рванула с места, прижимая хвостом картофелину, словно боялась потерять ее. Говорят, ни разу не остановилась до самого Гайрбек-Юрта.
Товмарза рассказывал и захлебывался от смеха.
– Неужели ты, Гойберд, не слыхал об этом?
– Представь себе, нет. Однако какой же правоверный решился на такое дело? Ведь лошадь – скотина бессловесная, как же можно издеваться над ней? Нет, не слыхал я о таком.
– Ты, я смотрю, не знаешь, не ведаешь о том, что в селе делается! Да и где тебе! Круглый год пропадаешь во Владикавказе.
– Что верно, то верно. Надо же как-нибудь семью кормить…
– Только хозяйство твое от этого не поправляется!
– Когда-нибудь, может, и поправится.
– Лавку тебе надо открывать, Гойберд. Большую, настоящую лавку…
– Незачем мне это, я лучше лесничим стану. Буду отбирать у людей дрова и продавать их в Моздоке. Никаких тебе забот.
Слова Гойберда задели Товмарзу за живое. На то они и были рассчитаны. Это он, а никто другой, возил в Моздок дрова, отобранные братом-лесником у людей.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего другого, кроме того, что ты слышал.
– Считай, что я тебя понял и крепко запомнил твои хитроумные речи. Так мне и надо. Хорошую благодарность получил за то, что посадил вас со щенком.
– Может, помнишь, я ведь к тебе не просился?
Гойберд приподнялся, собираясь спрыгнуть. Исмаал с силой надавил рукой на его плечо.
– Сиди, Гойберд. Это моя арба. А ты, Товмарза, кончай. И в кого вы с братом такие злые, ума не приложу.
– Ах, вон почему он меня подсадил, – закивал головой Гой берд. – Понятное дело. На свою арбу не позвал бы.
– Это точно! – злобно сверкнул глазами Товмарза. – И детей своих отныне попридержи, не дай бог, опять придут к нам за молоком или сывороткой, костей не соберут…
– Умереть мне голодной смертью, если придут!
– Будет вам. Перестаньте. Сцепились, как петухи, – вмешался в перепалку Исмаал. – Тебе, Товмарза, уж совсем не к лицу, Гой берд ведь старше…
– А чего он пыжится?
– Да кто пыжится-то? Я, что ли, пристал к тебе, – сказал Гой берд и добавил: – Не держи меня, Исмаал, я лучше сойду, не то мы не к добру распалимся.
– «Сойду, сойду»! Ну и сходи, никто тебя не держит.
– Уймись, Товмарза. Я же прошу тебя, – покачал головой Исмаал.
– Подумаешь! С ним и пошутить нельзя. Что он, большой хаким,[26] что ли?
– Да какие уж тут шутки, ты только и норовишь унизить меня. А зря. Времена меняются. Может, тебе скоро и нечем будет гордиться передо мной! – сказал Гойберд.
– Жди, надейся. Как бы не так, поменяются, – усмехнулся Товмарза, покручивая свой рыжий ус.
– Все может быть, – вставил Исмаал. – Река и та не всегда по одному руслу течет.
– Пустые разговоры ведете, – махнул рукой Товмарза.
– Клянусь Богом, в них есть правда. Умные люди говорят, они знают, – не отступался Гойберд.
– Они, случаем, не говорят тебе, что сын Эсы Товмарза, у которого хозяйство покрепче твоего, должен отдать тебе часть добра? Может, на это надеешься?
– Мне чужого не надо.
– А хоть бы и надо – не дождешься! Слышишь, не дождешься! Никогда! Пусть те, кто распускает эти слухи, землю башкой роют, все равно не бывать такому!..
Несмотря на старания Исмаала, спор этот не прекращался и мог бы продолжаться еще долго, не повстречайся им Соси. Он в село возвращался.
Последние два года Соси сам не пашет. Сыновья уже в силу вошли, одни управляются с двумя лошадьми да с плугом. Землицы у Соси немало набирается. Своя десятина да полдесятины ему на паях отходит от односельчанина за то, что вспахал тому участок. А кроме того, две десятины арендует у Мазая.
Повстречались, остановились. Перебросились из вежливости словом-другим – и надо бы ехать. Но Товмарза, который до того все спешил, теперь не мог наговориться. Все пытал Соси, как ему живется-можется да как с пахотой: управился уже или нет? Угостился табаком у Соси… В общем, тянул время, а зачем – неизвестно. Хасан с досады готов был уж вслух упрекнуть Товмарзу, да смолчал, а тот вдруг и сам спохватился, стал прощаться.
Дальше до самого поля ехали молча. О споре больше не вспоминали, будто его и не было вовсе.
Сями сидел на меже с охапкой сурепки в руках. Стреноженная лошадь паслась рядом.
– Чего плуг не снял? – крикнул Товмарза. – Тебе чем бы ни было, лишь бы пузо набить.
– Идите сюда, ребята, – не обращая внимания на крикливого брата, позвал Сями, – угощайтесь.
– Где ты нарвал столько? – спросил Хасан, хрустя сочной зеленой сурепкой.
– Вот там, на склоне, – показал Сями в сторону тернового кустарника.
– Пойдем и мы, Хасан… – предложил Рашид, но не успел он договорить, Гойберд потянул его за руку:
– А ну, идем! Ты сюда не забавляться пришел.
В тот день пахать так и не начали. Добрались до места поздно.
Товмарза недолго оставался в поле. Он объявил, что Исмаал и Хасан должны за плуг вспахать их участки – его и Элмарзы. И Сями, мол, поработает.
– Сказал и сам уехал.
Стали устраивать ночлег. Поставили арбу набок, срезали пару толстых и длинных палок, приткнули их к арбе, набросали веток, травы. Получился шалаш на славу.
Гойберд с Рашидом тоже соорудили себе шалаш. А остаток дня они очищали свою делянку. Без этого под кол не посеешь.
Управившись с делами, Гойберд велел сыну нарвать крапивы, и они сели ужинать.
– Иди к нам, Гойберд, – пригласил Исмаал.
– Спасибо, мы уж здесь.
Куда пойдешь с одним сискалом. У Исмаала и его компании много разной снеди. Так уж заведено, в поле снаряжают – на сенокос ли, пахоту, – берут с собой все, что дома найдется, последний кусок не пожалеют.
Неплохо снабдила сына и Кайпа. Положила ему сискал, два круга творога, полный чами масла. На этот раз и Сями был богачом, – может, оттого, что снохи собрали его вместе с Томарзой. Он выложил вареное мясо, круг творога, масла, крынку пахты.
Исмаал понял, почему Гойберд не идет, настаивать не стал, только послал ему с Хасаном полкруга творога.
Гойберду ничего не оставалось, как поблагодарить за угощение. В ответ он предложил Хасану:
– Возьми, сынок, крапивы, она свежая, сочная. Мне другого ничего и не хочется, – покривил бедняга душой.
Гойберд стыдился бедности и, как умел, скрывал ее от людей, никогда не жаловался. Да и что жаловаться. Помочь мало кто может, и, известное дело, кто может, тот не поможет, только попрекнет, а бедняк вроде него вздохнет, пожалеет, да и мимо пройдет. Гойберду же с того ничего не прибавится…
– Ну, друзья, давайте решать, кому в эту ночь лошадей пасти, – сказал Исмаал после ужина.
Все промолчали.
– Ну что ж, бросим жребий.
Выпало пасти Исмаалу. Он сел на своего коня и тронул, а двух других погнал перед собой. Сями и Хасан остались в шалаше. Спать не хотелось, и говорить им было вроде бы не о чем. «Вот бы с Исмаалом остаться! – подумал Хасан. – С ним бы и всю ночь не скучно. Он мастер рассказывать. А Сями, он что, отвесит губу и пришептывает непонятное про себя».
Рашиду тоже не спалось. И тоже было скучно в темном шалаше. Отца словно бы и нет – молчит, все думает: о жизни своей, что вроде старого, подточенного червями плетня скрипит даже от малейшего дуновения, и о том, что все у него не как у людей – уже на шестой десяток перевалило, а дети мал мала меньше. И это оттого, что женился поздно. А когда наконец женился, Хажар, народив ему один за другим кучу детей, вдруг заболела чахоткой и тоже стала в тягость ему…
