— Но я согласна остаться и здесь. Я согласна… на любые условия.
— Это невозможно.
— Хорошо… Если так надо, я уеду завтра. А потом, позже — ты дашь мне знать…
— Нет, Мария! Нет…
Наутро они расстались. Теперь уже навсегда.
Он не поехал провожать ее. Обнял мальчика.
— Прости меня, Наполеон… — тихо сказала Мария. — Надеюсь, она приедет.
Он подумал: как хорошо, что обошлось без слез. Плачущая Жанна д'Арк могла в один миг перевернуть его душу и, бог знает, чем бы все это закончилось. Ему по-прежнему нужен был весь мир, а не одна Мария Валевская.
— Характер у тебя все тот же… — Наполеон бережно поддержал ее под локоть, помогая сесть.
— Какая живописная дорога!..
Дорога вниз была извилистой, крутой и узкой.
— Ты поезжай, ветер усиливается.
— Это неопасно, — усмехнулась Мария.
— Я распоряжусь, чтобы капитан не отчаливал, пока не утихнет ветер.
— Это неопасно, — повторила она. — А ты пополнел…
— Да. Что с этим поделаешь…
— Мы больше не увидимся с тобой?
— Нет, Мария, — ответил он. — Мы довели до конца этот роман и не стоит сейчас искать, что в нем было реального.
— Ты счастливый человек.
— Я обязан быть счастливым.
Лошади двинулись вниз.
Экипаж раскачивало на ухабах. Мелкие камешки осыпей выскальзывали из-под осторожных копыт. Пахло сосной и вереском.
Там, наверху, Наполеон остался один.
Отчетливо виднелась неровная полоска горной гряды на Корсике. На противоположной стороне сливался с материком пустынный мыс Пьомбино. Но Бонапарт, наверно, не видел сейчас ни Корсики, ни этого тоскливого мыса, ни экипажа, катившего внизу к старой генуэзской башне внутреннего порта.
Великий человек взирал со своей высоты на мир, в котором он победил анархию, облагородил народы и расширил границы славы, — мир, для которого он сам явился судьбой.
— Обольстительная точка зрения, если не искать в ней, что она содержит реального.
А мир так и остался неблагополучным.
И флаг острова Эльба с тремя золотыми пчелами развевался на нок-рее фрегата «Неустрашимый».
Глава восьмая
КТО УБИЛ ЖОЗЕФИНУ?
Где ушибаемся, там и болит.
«Появились у нас тараканы… Каждый начинает вопить, что это не тараканы, а гибель Советской власти. Бухарин пишет по этому поводу тезисы и посылает их в ЦК, утверждая, что Советская власть погибнет, если не сейчас, то по крайней мере через месяц. Рыков присоединяется к тезисам Бухарина, оговариваясь, однако, что у него имеется серьезнейшее разногласие с Бухариным, состоящее в том, что Советская власть погибнет, но, по его мнению, не через месяц, а через 1 месяц и два дня. Томский присоединяется к Бухарину и Рыкову, но протестует против того, что не сумели обойтись без тезисов, то есть без документа, за который придется потом отвечать: «Сколько раз я вам говорил — делайте, что хотите, но не оставляйте документов. Не оставляйте следов!..».
Нет, болит не там, где ушибаемся.
Сталин с усмешкой отложил текст своей давней речи на шестнадцатом съезде партии. История повторяется. Но история никогда не повторяется в пределах отпущенной человеку жизни, иначе — какая новизна поколениям?
Появились у нас тараканы. Они хотят внушить Сталину, что исторические параллели станут губительны для него, если он не прислушается к голосу «вольных каменщиков» Октября. Тарле вот пугает картинами финансового краха и экономического кризиса во Франции 1811 года. Не так все страшно было как он рисует, но в принципе верно. Сказано слишком много пустых фраз и напечатано слишком много бумажных денег. В Англии говорили поменьше, но пустых денег напечатали еще больше. Тарле этого не заметил. Он старается показать другое: пока Наполеон завоевывал Европу, спекулянт Уврар завоевал изнутри Францию. Биржевики сумели не только вызвать мощную инфляцию, но и спровоцировали голод. Ну насчет «голода» — это он чересчур проворно шагнул к смешному. И поправился: пировали, конечно, но пировали во время чумы. С академической точки зрения принципиальной разницы нет. И голодать, и пировать во время чумы — одинаково скверно. Вопрос в том, что понимается под «чумой».
Мыслишка тут прячется прежняя. Гвардия может многое, очень многое, но только «Объединенные негоцианты» Уврара могут — все. Наполеон не остерегся, и «солнце Аустерлица» закатилось при Ватерлоо. Советская власть погибнет через месяц и два дня…
Наполеон и не думал остерегаться. Он прекрасно понимал, что время всесилия денег еще не пришло. И ударил первым. Подсчитал, сколько украл Уврар из казны, арестовал его и потребовал вернуть 87 миллионов франков золотом. Может, это больше, чем 'негоциантам» удалось украсть, может, меньше. В любом случае аргументацию Наполеона они сочли исчерпывающей: «Богатство в наше время — это результат воровства и грабежа». Широко был известен и его способ борьбы с этим злом. Словом, золото отдали. Что же до голода, то, вероятно, похлебка в парижской тюрьме Тампль может быть справедливо к нему приравнена. Даже во времена Наполеона. Отсюда и звон.
В Россию время всесилия денег не придет никогда. Но политические негоцианты верят в свои иллюзии. Надо захватить власть и поторопить смену эпох. А для начала само понятие «Россия» сделать исторически и политически неоправданным. Чтобы вот так: была Россия — и не стало ее. И принялись, не отпустив грехи, распинать. Усердный Каганович и храм Христа Спасителя взорвал, чтобы очистить место для иного храма. Никого не остановило, что величественный собор был сооружен в память героев Отечественной войны 1812 года. И монумент Багратиону на Бородинском поле разрушили. Склеп взорван и разграблен. Исчезли все реликвии — награды, боевая шпага. Останки великого сына грузинского народа выброшены из гроба и растоптаны.
Кто это сделал? Наркомпрос. Кто распорядился конкретно? Некий Зенькович, заведующий музейным отделом Наркомпроса. Дальше спрашивать бесполезно. Лозунг у них один: «Довольно хранить наследие прошлого!» Русская история и русский язык тоже стали наследием прошлого, и нарком просвещения Луначарский говорил об этом, не испытывая ни малейшей неловкости: «Пристрастие к русскому языку, к русской речи, к русской природе — это иррациональное пристрастие, с которым, быть может, не надо бороться, но которое отнюдь не нужно воспитывать».
Политические негоцианты не знают вечного эпиграфа революции: она пожирает своих детей. И тут не бывает счастливых исключений, потому что жаждут этого не боги, а народ. Он ничего не забывает и ничего никому не прощает. Пока торжествуют идеи сегодняшнего, зловеще меняется оценка вчерашнего. Когда вчерашнего кумира революционных толп выволакивали из квартиры, чтобы отправить в ссылку, трое или четверо его соратников истошно вопили: «Троцкого несут! Несут Троцкого!..». Дом промолчал. Улица сплюнула. Кажется, кто-то бросил камень в машину, куда его усадили. Разбилось стекло. Не было ненависти. Было презрение. Троцкий позже во всем обвинял Сталина. Понимал ли он сам, что презирает его Россия? Кое-кто из них все понимает. Нельзя отказать в обреченном остроумии Карлу Радеку: «Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин — из Политбюро». Эмиграция, правда, поняла все точнее и выразилась с предельной ясностью: «Революции затевают Троцкие, а платят по счетам Бронштейны».
Вот уже и Луначарский оплатил свою иррациональную ненависть к русскому языку и русской истории — вечная память наркому-клоуну!.. И Каменев с Зиновьевым бегают теперь с черного хода к богу Саваофу, а он их принимать не хочет — молились-то другому. Так, наверно, обстоят дела по ту сторону добра и зла.
А здесь Бухарчик еще хорохорится, хотя и похудел, оплешивел со страху и стал сильно похож на Ленина в Горках. Пишет Ворошилову: «Советую прочесть драмы французской революции: Ромена Роллана…». Климу эти драмы до одного места, но намек он уловил правильно: угрожает Бухарчик. Дескать, у них там не един Баррас. У них все — Баррасы. И все — Талейраны. А У Сталина — только Фуше. Зря они думают, что один. Тем более зря полагают, что это Ежов.
Товарищу Бухарину нравятся драмы Французской революции? Что-то раньше он о них не вспоминал. Но это неважно. Пусть товарищ Бухарин съездит в Париж со своей юной женой. Если, конечно, она уже достигла совершеннолетия, а то ведь проблемы у французов возникнут с визой. В Париже Бухарчик подробнее и красноречивее разъяснит, на что он скупо намекал Ворошилову, а мы тут сопоставим и дадим партийную оценку в свете торжества идей сегодняшнего.
Лаврентий отговаривал: не вернется Бухарчик. Сбежит. Куда? В Мексику?.. Ему свои же не позволят сбежать в самый канун кремлевского финала французской драмы. И предлог для поездки подыскали удобный, не вызывающий никаких подозрений — приобрести у меньшевика-эмигранта Бориса Николаевского архивы социал-демократической партии Германии, разгромленной Гитлером. Тот знал, что не продаст, этот не догадывался, что не купит. А результат поездки — именно такой, какой и ожидался.
