– Ну как? – спросил он, вернувшись на свое хозяйское место на главном пиршественном ложе.
– Софо́тата![85]
– Мощно!
– Великолепно!
Полла, сидевшая на одном с Луканом ложе, сияя гордостью за мужа, поглядывала то на него, то на собравшихся.
Лукан вздохнул с облегчением.
– Я был удивлен, но цезарю, похоже, не нравится то, что я пишу, – пожаловался он. – Хотя содержание того отрывка, что я прочитал, не могло его не удовлетворить.
– Знаешь, друг мой… – задумчиво произнес Персий. – Я, конечно, не ищу славы пророка и рад буду ошибиться, но мне кажется, что в дальнейшем его недовольство будет только возрастать. И чем лучше ты будешь писать, тем больше будет это недовольство…
– Но почему же?! – недоумевал Лукан.
– А ты не задумывался, почему искусник Дедал сбросил со скалы племянника Тала? – ответил Персий вопросом. – Тебе бы держаться подальше от этих мест. Спокойнее и надежнее.
– Дядя считает, что если люди достойные будут высокомерно отворачиваться от власти, их место неизбежно займут недостойные.
– Я уважаю мнение твоего дяди, но тебя он зря в это втянул, – покачал головой Персий. – Не подходит тебе эта роль. У тебя же на лице все сразу написано, что ты думаешь. Или, по-твоему, никто не умеет читать по лицам? Да и что толку в том, чтобы достойные люди поддакивали недостойным делам власти? Ведь один Тразея и не боится выразить свое несогласие! А все остальные – и, увы, в том числе твой досточтимый дядя – только согласно кивают.
– Тразея держится ментором. Вот у него точно на лице всегда написано недовольство, даже когда оно не к месту.
– Это ты свое мнение высказываешь или дядино?
Лукан нахмурился, молнии засверкали в его глазах. Он хотел возразить, но Персий опередил его:
– Ну вот, ты уже и кипятишься! Не надо! Я не имел цели тебя обидеть. Но будь осторожен с этой сомнительной дружбой! Неужели ты думаешь, что такие подарки, как этот… – он обвел взглядом просторный узорчатый триклиний, – …делаются просто так?
– Я искренне думал, что это был дар искренней дружбы… – тихо сказал Лукан, опуская голову.
– Ну а теперь как думаешь?
– Теперь не знаю… Может быть, ты и прав. Но что же мне делать?
– Ну уж, во всяком случае не искать одобрения цезаря на все свои замыслы. Пишешь себе – и пиши. И в состязания больше не суйся.
– Но если совсем никуда не соваться, кто станет читать то, что я пишу?
– Не бойся, у такого поэта, как ты, читатели всегда найдутся. Или ты думаешь, они с большей охотой станут читать топорный перевод Гомера, которым наконец разродился этот зануда Лабеон?
– Кто? Наши-то Полидамант и троянки?[86] Вполне возможно! Эпос – такая вещь, в которой очень мало кто понимает, и все поэтому предпочитают корчить из себя поклонников старины. Прочитав перевод Лабеона, они наконец-то уразумели то, чего годами не могли понять в школе у грамматика[87]. Очень мало кто способен по достоинству оценить новое. Но, представьте, иметь двоих-троих читателей меня не устраивает! Это скверно и жалко.
Лукан оперся локтем на подушку и отвернулся, не в состоянии скрыть досаду и не желая ее показывать. Полла придвинулась к нему теснее и забрала его свободную руку в свою, сжимая ее.
– Ну кто ж об этом говорит? – вмешался Басс. – Персий всего лишь призвал тебя к осторожности с Нероном. И вкусам обывателей следовать не стоит. Да что я говорю: ты сам не ребенок, в орехи не играешь!
– Все правильно, – согласился Персий. – Не ищи судьи вне самого себя. И не выравнивай стрелку весов, которые заведомо лгут… Подожди-ка… Сейчас… Сложилось к слову…
Он откинулся на подушки, немного помолчал, а потом начал читать, глядя в потолок, как будто слова были написаны на нем:
«Кто это станет читать?» Вот это? Никто! «Ты уверен?»
Двое или вовсе никто. «Это скверно и жалко!» Да так ли?
Полидамант и троянки, боюся я, что ль, Лабеона
Мне предпочтут? Пустяки! Зачем тебе следовать вкусам
Смутного Рима? Зачем стараться выравнивать стрелку
Ложных весов? Вне себя самого судьи не ищи ты.
Есть ли кто в Риме, чтоб он… Ах, коль можно сказать бы! Но можно,
Если на наши взглянуть седины, на жалкую нашу
Жизнь и на то, что теперь мы делаем, бросив орехи;
Корчим когда из себя мы дядюшек… Нет уж, простите!
Что же мне делать?…[88]
Внезапно он поморщился и замолчал, схватившись за бок…
– Что с тобой? Тебе плохо? – испуганно спросил Лукан, приподнимаясь на своем хозяйском месте.
– Нет, ничего… – помолчав, отозвался Персий. – Сейчас отпустит. Бывает у меня такое. Мне бы чего-нибудь с миррой. Вина несмешанного или меду. Это помогает.
Лукан тотчас отдал распоряжение рабу, чтобы принесли и вина, и меду с миррой, и, заняв прежнее положение, вернулся к разговору:
– Послушай, Персий, как тебе это удалось сочинить?! Мы что-то говорили, бросали какие-то обломки фраз, а ты прямо на наших глазах из этих обломков возвел столь стройное здание!
– Ну, до здания еще, положим, далеко! Так, вестибул[89]… Не знаю… Я обычно всегда так и делаю. Поэтому у меня всегда в сатирах какой-то спор. Корнут, наоборот, меня всегда за это ругает.
– Я не согласен с ним! Я всегда восхищаюсь твоим даром и вообще считаю, что золотой венок победителя Нероний должен принадлежать тебе, а не мне! Я с радостью отдам его… Рядом с тобой я ничто! – глаза Лукана горели восхищением, а его самоуничижительный порыв немало удивил Поллу. Она подумала, что, видимо, еще совсем не знает своего мужа.
– Жену ты мне тоже отдашь? – слабо улыбнулся Персий. – Ведь ты женился на ней, потому что победил.
– Как Катон отдал свою Марцию? – засмеялся Лукан, вопросительно глядя на Поллу. – Ну, как захочет… Она же выходила за первого поэта…
Полла обвила руками его шею и прижалась щекой к его щеке.
– Нет, я никуда от тебя не уйду! – тихо, но твердо сказала она. – Даже если ты не будешь первым поэтом! Ты для меня все равно первый, всегда, что бы ни случилось!
Длительный поцелуй был завершением ее слов. Теперь она уже не стеснялась ни тех поцелуев, которыми мог внезапно одарить ее муж, ни собственного желания приласкать его в присутствии друзей. Взглянув вновь на гостей, она увидела, что они мечтательно улыбаются.
– Гляжу я на вас, и мне хочется самому поскорее жениться, – сказал Фабий. – Правда, когда я оказываюсь за вашим порогом, это желание быстро пропадает.
– Вот поэтому-то лично я и предпочитаю свободу… – смущенно пробормотал Басс, быстро стирая с лица улыбку и напуская на себя обычную серьезность.
– А ты, Персий, отчего не женишься? – спросил Лукан, стараясь шуткой скрыть тревогу за друга. – Тебе-то уж точно пора! Или ты все еще влюблен в покойную Аррию? Помню твое стихотворение о ней – бесподобно! Но отчего бы тебе не жениться на ее внучке? Ты ведь в дружбе с Тразеей, думаю, он охотно отдаст тебе дочь. У вас же не настолько близкое родство, чтобы это препятствовало браку!
– Буду жив, возможно, так и сделаю, – кратко ответил Персий.
– Так спеши! Не то прозеваешь. Точно ли малышка Фанния еще не просватана? И как это – не будешь жив? Вон уже несут и вино, и мед, и мирру.
Действительно, при этих словах Лукана появился мальчик, несущий на подносе стеклянные сосуды с душистыми снадобьями.
Персий приподнялся, дрожащей рукой принял сосуд с несмешанным вином и, сделав несколько глотков, вновь откинулся на подушки…
Вскоре после этого разговора у Лукана и Поллы вновь вышла ссора – из-за поэмы. Как-то Лукан, ни слова не сказав жене, уединился в библиотеке. Соскучившись по мужу, Полла пошла искать его – и вскоре нашла. Он сидел за маленьким столиком, сгорбившись, и что-то сосредоточенно писал стилем на дощечках записной книжки-пугиллара[90], почти уткнувшись в них носом. На столе лежало несколько книг, частично развернутых.
Полла остановилась в дверях, но муж не обратил на нее никакого внимания, продолжая писать и время от времени нервно погрызывая ногти. Она немного постояла, потом подошла к нему и встала рядом, заглядывая через плечо. Он даже не оглянулся. Тогда Полла сделала, как она поняла потом, ужасную вещь. Она пощекотала ему шею, обняла его за плечи и спросила:
– А что ты пишешь?
В следующее мгновенье ее как будто ударило молнией. Лукан повернулся к ней, сверкая глазами, и проскрежетал сквозь зубы:
– Прочь отсюда! Не твоего ума дело!
Обидны были не столько слова, сколько ненависть, которой они дышали. Поллу как будто ударили в самое сердце. Не помня себя, она выбежала из библиотеки и бросилась к себе в спальню. Упала на ложе и зарыдала в голос. В душе она надеялась, что муж вот-вот войдет и попросит у нее прощения, но время шло, а его все не было. Полла ждала, не послышатся ли его торопливые шаги, но раздались шаги совсем другие, медлительные, шаркающие. Няня Хрисафия, худая, высохшая старая гречанка, смуглая и седая, переехавшая вместе со своей питомицей в новый дом, вошла, и, видя ее плачущей, ни о чем не спрашивая, заговорила сама:
