– Что, опять он тебя обидел? Да ты не обижайся! Он ведь сам еще мальчик. Ты хоть и моложе его, но уже девушка в самой поре, не ребенок. А вот чтобы мужчины женились такие молоденькие, я и не припомню. Хоть лет двадцать пять-то должно быть. Ты уж будь к нему поснисходительней…
Полла ничего не ответила, и няня, вздохнув, ушла. Наплакавшись, Полла стала думать над происшедшим и вскоре пришла к выводу, что была неправа. Она, конечно, слышала о поэтическом вдохновении, о том, что поэты могут общаться с музами. Но что это общение выглядит именно так: скрюченная поза над записными книжками – ей и в голову не приходило. «Он ведь сам еще мальчик!» – звучали в ушах слова няни, и в душе становилось теплее.
Тем не менее до самого вечера она боялась подойти к мужу. Боялась зайти в библиотеку, даже для того, чтобы выбрать книгу для себя. В тоске гуляла по саду, нюхала левкои, почти непахучие днем, зато по вечерам даже дом наполнявшие ароматом; наблюдала за зелеными ящерицами, застывшими на самом солнцепеке, рассматривала бронзового тритона в фонтане, извергавшего ртом воду, слушала надрывное пение цикад и, как в детстве, выслеживала их, маленьких певцов, притаившихся на ветке или слившихся с корой дерева. Когда служанка позвала ее обедать, шла с трепетом, словно на расправу. Однако Лукан ждал ее как ни в чем не бывало. Он казался довольным.
– Куда же ты пропала? – спросил он добродушно.
В душе Поллы почему-то вновь вспыхнула обида:
– Разве ты сам не прогнал меня? – со слезами в голосе воскликнула она.
– Ах вот оно что… – Лукан придвинулся к ней, обнял ее за плечи. – Ты обиделась… Ну прости! Я не хотел тебя обижать, просто ты мне помешала… Ты должна знать это на будущее: если я пишу, меня нельзя беспокоить. Я тогда не отвечаю за себя. Зато, если ты пожелаешь, я сегодня же прочитаю тебе, что написал. И если ты хочешь слышать, что я сочиняю, ты можешь присутствовать, когда я диктую нотарию. Но если я записываю свои мысли, мне ничто не должно мешать.
Полла молча склонила голову ему на плечо.
Вечером, при золотистом свете клонящегося к закату солнца, он читал ей поэму с самого начала, уже записанную на папирус. Читал про страшные предчувствия, окутавшие Рим, про Помпея Великого, схожего со старым дубом, про Цезаря, подобного разящей молнии. Местами Полла теряла нить повествования, путаясь в дебрях незнакомых географических названий и исторических событий, местами изображенные картины пугали ее, но она все равно наслаждалась стремительной музыкой стиха и с замиранием сердца думала, что эти стихи звучат не хуже, чем стихи Овидия или Вергилия. Неужели их действительно написал он, ее молодой муж, все еще похожий на угловатого подростка?
Иногда Лукан останавливался, задумывался и говорил:
– Нет, не так! Здесь надо исправить!
И тут же что-то исправлял в папирусе камышовой тростинкой, обмакивая ее в черную или красную тушь.
В какой-то миг он обратился к ней:
– Полла, помоги мне!
Она с готовностью посмотрела на него, взглядом спрашивая, что делать.
– Возьми Страбона, пятую книгу. Вон там, слева на полке. Нашла?
– Да!
– Разворачивай и смотри. Это, наверное, седьмая или восьмая страница[91]. Почитай-ка прямо сверху, что он там пишет?
– «Из этих поселений первое – город и гавань Лу́на, – начала читать Полла по-гречески. – Греки называют город и гавань “Гаванью Селены”. Город невелик, а гавань весьма обширная и красивая…»
– Так, смотри дальше! Какие там реки около нее упоминаются?
– Сейчас, сейчас… «Между Лу́ной и Писой течет река Макра, которую многие историки принимают за границу Тиррении и Лигурии…»
– Так! Хорошо! Тогда напишем следующее:
Макра, чей резвый поток, ни единым челном не замедлен
В синий впадает залив близ Лу́ны, у моря стоящей…
И он что-то поправил в папирусе.
– Неужели ты все помнишь, где что написано? – с восхищением спросила она.
– Приходится помнить многое, – просто ответил он. – Но конечно, я многое забываю, а кое-что и путаю. Однако если хочешь, ты можешь мне помогать!
– Хочу, конечно!
– Ну вот, будешь искать в книгах, что я тебя попрошу. Тогда мне меньше придется править по готовому.
Она захлопала в ладоши от радости, он засмеялся, глядя на нее, а потом продолжил читать.
Наконец дошло до того, что еще не было продиктовано нотарию и содержалось только в пугилларах – то, сочинению чего как раз и помешала Полла.
Феб между тем разогнал холодные сумерки утра,
С шумом раскрылася дверь: непорочная Марция, ныне
Сжегши Гортенсия прах, рыдая, вбежала к Катону;
Некогда девой она разделила с ним брачное ложе, —
Но, получив от нее трех потомков – награду супруги, —
Отдал пенатам другим Катон ее плодовитость,
Чтобы два дома она материнскою кровью связала.
Здесь – ибо урна теперь Гортенсия пепел сокрыла, —
С бледным от скорби лицом, волоса по плечам распустивши,
В грудь ударяя себя непрерывно рукой исхудалой
Пепел сожженья неся, сейчас она так восклицала,
Только печалью своей желая понравиться мужу:
«В дни, когда жаркая кровь, материнские силы кипели,
Я, повинуясь тебе, двух мужей, плодородная, знала.
С чревом усталым теперь, я с исчерпанной грудью вернулась,
Чтоб ни к кому не уйти. Верни договор нерушимый
Прежнего ложа, Катон; верни мне одно только имя
Верной жены; на гробнице моей да напишут «Катона
Марция», чтоб века грядущие знали бесспорно,
Как я, тобой отдана, но не изгнана, мужа сменила.
Я к тебе прихожу не как спутница радости или
Счастья: иду для забот – разделить и труды, и лишенья…»
Слушая эти слова, Полла беззвучно заплакала. Лукан посмотрел на нее с удивлением:
– Ты что?
– Ну как же так было можно? Почему он ее отдал?
– Не знаю… Об этом разное говорили. Цезарь насмехался, что он отдал ее бесприданницей, а получил богатой вдовой. Но я этому не верю. Упрекать Катона в сребролюбии – это все равно что упрекать Геркулеса в трусости. Я больше верю другому, что слышал: он тем самым хотел испытать себя, потому что мудрец ни к чему в жизни не должен иметь слишком сильной привязанности. Ну и получив от нее троих детей, он решил, что долг брака уже выполнен и теперь он может полностью посвятить себя Городу и республике. Точно так же и Помпей в молодости расстался со своей возлюбленной Флорой, уступив ее приятелю. Правда, она не была ему женой… Так говорил Корнут.
– Но ведь ты меня правда никому не отдашь? Даже после того, как я рожу тебе троих детей?
– А с чего ты вообще взяла, что я должен тебя кому-то отдавать? – Лукан посмотрел на нее с явным недоумением. – Неужели ты настолько всерьез приняла шутку Персия? И до Катона мне во всех отношениях далеко… Да, кроме того, как пишет Тразея в его жизнеописании, он в ту пору сильно нуждался, и ему, помимо всего прочего, трудно было бы прокормить еще детей от Марции, если бы они родились. К счастью, у нас с тобой все по-другому. Хотя… – он на мгновенье замолчал. – Никто не знает, что будет дальше. И сможешь ли ты, оставаясь со мной, если будет надо… разделить и труды, и лишенья?
– Ты необыкновенный! – ответила она, крепко обнимая его и пряча лицо у него на груди. – И с тобой мне ничто не страшно! Я верю, что ты великий поэт.
– Ну и отлично! Я рад, что хотя бы это ты понимаешь, – с удовлетворением произнес Лукан.
И вновь Полле пришлось удивиться, на этот раз опять излишней самоуверенности мужа. Оторвавшись от его груди, она подняла глаза, заглядывая ему в лицо, пытаясь понять, шутит ли он на этот раз. Но он выглядел вполне серьезным:
– А почему же ты тогда сказал, что перед Персием ты – ничто? Ты говорил неправду?
– Нет, почему же! Я высоко ставлю его дар. Я действительно не мог бы с ходу сложить такие стихи, какие сложил он. Все, что он пишет, настолько неожиданно, прихотливо, своеобразно. Ход его мысли тонок и извилист – у меня так не получится не то что говорить – мыслить. И на Нерониях он, возможно, обошел бы меня, если бы захотел в них участвовать. Но моя муза, Каллиопа, выше его музы, Талии. Он сам это прекрасно понимает. Да и вообще… – Лукан небрежным движением откинул волосы со лба и взглянул на Поллу с вызовом. – В моем возрасте Вергилий написал только «Комара». Так что у меня все еще впереди.
– Я нисколько не сомневаюсь. Но все же меня удивляет, когда ты это говоришь сам. Разве так можно?
– Кому-то нельзя, а мне можно. Почему ты можешь это обо мне говорить, а сам я нет?
– Потому что я все-таки вижу тебя со стороны.
– Полла, если я так говорю, то только потому, что сам знаю свои силы. Я же не утверждаю, что я великий певец, или кифарист, или колесничник. Это было бы пустым бахвальством. Но поэтом я родился – это мне дано. Я знаю, что явился в этот мир, чтобы нечто сказать ему.
Полла посмотрела на него с обожанием. Ей больше не хотелось с ним спорить, потому что она сама всей душой желала, чтобы он не ошибался. Со своим непростым характером, со своими перепадами настроения, вспышками беспочвенной ревности, приступами то самоуничижения, то самонадеянности он был ей дороже всех на свете, для нее он заслонял собой весь мир.
