он во время очередного перерыва читал товарищам вслух «Кионгози», правительственную газету на суахили. И объясняя, по каким принципам во время смотра будут отбирать кандидатов в связисты, омбаша поглядывал на Хамзу.
Офицер прошелся вдоль строя, как в первое утро, но на этот раз останавливался и внимательно рассматривал каждого. Потом встал перед шеренгой, вытянувшейся во фрунт. Фельдфебель вызвал трубача (его звали Абуду), тот, как учили, сделал два шага вперед. Потом Вальтер вызвал Хамзу, тот тоже сделал два шага вперед. Офицер отдал честь и удалился к себе в контору. Рекруты разошлись, на плацу остались только Абуду и Хамза. Они стояли по стойке смирно, как было велено, под нещадно припекающим полуденным солнцем. Оба понимали, что это очередная изнурительная проверка и, если они пошевелятся или заговорят, их ждет суровое наказание, и конец всей учебе. Происходящее казалось Хамзе жестокой бессмысленной прихотью, но задним умом все крепки, делать нечего, надо терпеть.
Трудно сказать, сколько они простояли навытяжку под знойным солнцем — может, четверть часа, — но омбаша Хайдар наконец вернулся и велел Абуду идти за ним, Хамза же остался на плацу. Потом настала его очередь, он, как приказали, вошел впереди омбаши в открытую дверь конторы и на миг ослеп от царящего там полумрака. Herein [37], послышался голос. Хамза впервые услышал голос офицера, его строгость пробирала до печенок. Он вошел в просторный кабинет: впереди два окна, в глубине обращенный к двери письменный стол. У стола стул, у стены еще один стол с чертежным столиком. На стуле за письменным столом развалился офицер. Без шлема его лицо казалось худее, на левой скуле и виске, чуть ниже волос, пролегла морщина. Глаза пронзительной голубизны.
После долгого умышленного молчания офицер что-то произнес по-немецки, омбаша перевел:
— Обер-лейтенант спрашивает, хочешь ли ты быть связистом.
— Да, бвана, — громко ответил Хамза, обращаясь к воздуху над головой офицера и вложив в слова всю уверенность, на какую был способен. Он не знал, чья служба безопаснее, связиста или аскари, но раздумывать было некогда.
Офицер произнес слово, омбаша перевел:
— Почему?
Об этом Хамза не подумал, а следовало бы. Помедлив, он ответил:
— Чтобы освоить новые навыки и как можно лучше служить шуцтруппе.
Он бросил беглый взгляд на офицера и увидел, что тот улыбается. Хамза впервые увидел улыбку, которая со временем станет ему так хорошо знакома.
— Ты умеешь читать? — вновь перевел омбаша.
— Немного умею.
Офицер вопросительно посмотрел на Хамзу и попросил пояснить. Хамза не знал, что добавить. Буквы он знал и разбирал слова на суахили — правда, небыстро. Он сомневался, что офицер спрашивает именно об этом, уставился поверх его головы и промолчал. Офицер медленно заговорил по-немецки, поглядывая на омбашу, тот ждал, пока старший закончит, чтобы перевести. Нубиец, как всегда, исковеркал его слова, и Хамза краем глаза видел, что офицер несколько раз поморщился, поскольку омбаша явно хватил через край. Поговаривали, что офицер знает суахили лучше всех немцев в боме.
— Обер-лейтенант спрашивает, почему ты не научишься читать лучше? Почему ты не читаешь всё, как он? Вам создают все условия, келб [38], а вы не учитесь. У вас нет никакой культуры, поэтому вы дикари. Он говорит, ты должен учиться. Этому, как его там… мематике… что-то вроде того. Ты все равно не знаешь.
— Математике, — подсказал офицер.
— Да, математике, ты этого не знаешь, келб, дикая ты собака, — добавил омбаша.
— Нини джина ла математика ква лугха яко? — спросил офицер, решив в конце концов обойтись без помощи омбаши. — Как на вашем языке называется математика? Ты знаешь, что такое математика? Без нее не понять ни одну науку в мире, ни музыку, ни философию, не говоря о механике и связи. Унафахаму?
— Ндио бвана, — громко ответил Хамза.
— Ты даже не знаешь, что такое математика, верно? Мы здесь для того, чтобы научить вас всему, математике и прочим премудростям, которых у вас не было бы без нас. Это наша Zivilisierungmission, — сказал офицер, левой рукой махнул на лагерь за окном, его худое лицо и тонкие губы сморщились в сардонической улыбке. — Таков наш коварный умысел, не поймет который разве что ребенок. Мы пришли сюда, чтобы вас цивилизовать. Унафахаму?
— Ндио бвана.
Офицер говорил на суахили старательно, подбирал правильные слова, но казалось, будто он изъясняется на языке, которым не владеет, будто он знает слова, но не чувства, которые они передают, и хочет, чтобы они выражали то, для чего не подходят. В глазах его горел настороженный огонек, колеблющийся между любопытством и презрением, немец не сводил взгляда с Хамзы, точно надеялся увидеть, как на того действуют его слова. Хамза, в свою очередь, рассматривал офицера, стараясь не встречаться с ним глазами. Впоследствии он узнал, что порой эти глаза блестят, как у человека, способного на жестокость.
— Но я сомневаюсь, что ты освоишь математику. Она требует умственной дисциплины, на которую ваш народ не способен. Ну да хватит пока, — отрезал офицер и махнул им, чтобы они вышли из кабинета.
В тот же день, чуть позже, Хамза узнал, что его назначили личным слугой офицера, его денщиком; теперь по утрам он первым делом обязан явиться на квартиру к офицеру и получить от своего сменщика указания, что нужно сделать. Его рапорт о переводе в связисты отклонили. Почему — не сказали. Товарищи, узнав о его назначении, принялись потешаться над ним, и больше всех Комба.
— Ты шога, — сказал он, — вот почему он выбрал тебя. Ему нужен красавчик, который будет массировать ему спину и подавать ужин. В горах холодает, и ночью надо будет его согревать, как женушка. Что ты здесь делаешь? Куда такому красавчику в солдаты?
— Немцы любят забавляться со смазливыми парнями, особенно с такими воспитанными, как ты. Ква хисани яко, — мягко произнес Фулани и махнул рукой. Подумать только.
— Да, ты у нас мечтательный красавчик. — Комба протянул руку к Хамзе, словно собирался погладить его по щеке.
Прочие подхватили: изображая Хамзу, прогуливались делано женственной походкой, притворялись, будто подают еду и массируют спину.
— А когда ты надоешь этому немцу, возвращайся к нам, будешь массировать спину мне, — сказал кто-то.
Прошло немало времени, прежде чем эти шутки наскучили рекрутам и они оставили Хамзу в покое. Он же молча поеживался от унижения и от страха, что их предсказания об участи, которая его ждет, окажутся правдой. Он уже чувствовал себя одним из них, делил с ними лишения и наказания, и никто прежде не разговаривал с ним в таком пренебрежительном тоне. Казалось, они уже исключили его из своих рядов.
