Даже отбросив тот факт, что сам он, Дзиндзюро, выступал на стороне Хёбу Тисаки против ронинов, всеобщая радостная суета вызывала в нем чувство протеста. Всем, видимо, казалось, что обычай мести опять входит в моду… С отчужденным выражением лица шагал Дзиндзюро по оживленным и шумным улицам города навстречу ветру.
Между тем отряд ронинов подходил к храму Сэнгаку-дзи, что в квартале Таканава. Было десять часов утра по нынешнему времени. С дороги на каждом перекрестке открывался перед ними вид на море.[193] Наконец, когда вдали замаячили ворота храма, ронины вздохнули с облегчением, чувствуя себя как мореходы после трудного плаванья, завидевшие наконец свою последнюю гавань.
Ворота Сэнгаку-дзи были открыты. Взглянув на странную процессию, потянувшуюся в ворота, сторож в изумлении и испуге побежал докладывать о пришельцах. Шедший впереди отряда Кураноскэ видел, с какими тревожными лицами вышли во двор старшие по чину монахи.[194]
— Стой! — скомандовал он ронинам, решив отправиться на переговоры один.
Колонна остановилась. Все остались ждать во дворе неподалеку от ворот. Позади, за оградой храма, уже чернела густая толпа зевак. С шумом и гамом они кишели слева и справа от ворот, кое-где уже норовя забраться на забор. Ронины старались не обращать на зевак внимания. Кураноскэ молча рассматривал свою тень на влажной черной земле двора, откуда только что сгребли снег. Отчего-то при виде этой шумной толпы странная тихая печаль вдруг охватила его. Силуэт сосны отпечатался на земле. Ветер проносился в небесной выси.
Ронин, которого Кураноскэ отрядил в качестве посредника для переговоров, тем временем прошел по освещенной солнцем дорожке, выстеленной каменными плитами, к прихожей корпуса, где размещалась резиденция настоятеля. В ответ на его просьбу из темноты прихожей показалась фигура в белом одеянии. Это оказался совсем еще молодой монах. На лице его все еще читалось некоторое беспокойство.
— С вашего позволения, бывшие вассалы князя Асано Такуминоками, — представился Кураноскэ. — Прошлой ночью мы взяли штурмом усадьбу заклятого врага нашего господина Кодзукэноскэ Киры, добыли его голову и сейчас хотим водрузить ее перед могилой князя, дабы дух его утешился и упокоился в мире. Затем сюда и пришли. Вашей обители мы никакого беспокойства не причиним. Так что до окончания сей церемонии я покорно прошу закрыть ворота и сюда никого более не пускать.
— Обождите немного, — сказал посредник и поспешно скрылся в глубине коридора, чтобы сообщить настоятелю просьбу.
Настоятель, носивший в монашестве имя Сюдзан Тёон, невозмутимо выслушал молодого бонзу и изрек:
— Можешь передать, что просьба уважена.
Вслед за тем он приказал собравшимся в зале монахам, выпроводив зевак, закрыть ворота и сказал, обращаясь к молодому бонзе:
— Можешь передать им от нас благовонные курения.
Среди ронинов было немало давних вассалов рода Асано, с которыми настоятель был лично знаком. Он тяжело оторвал свое грузное тело от циновки и встал, чтобы самому поприветствовать нежданных гостей. Выйдя к дверям, он увидел, как ронины идут через залитый солнечным сияньем двор, направляясь к храмовому кладбищу. Зеваки тоже углядели снаружи, что происходит, и, лавиной устремившись к неплотно притворенным воротам, прорвались внутрь. Монахи-стражники, которым строго-настрого было приказано никого не пускать, перехватывали их и с громкими попреками пытались снова выгнать на улицу. Некоторое время во дворе только и можно было увидеть, что толпу зевак и гоняющих их монахов. Наконец с самыми буйными удалось справиться и постепенно все праздношатающиеся были выставлены за ворота. Когда стражники стали окончательно закрывать створки ворот, толпа, подавшись назад, издала дружный вопль протеста.
Некоторые наиболее ретивые стали бегать вдоль ограды, пытаясь отыскать лазейку, так что стражникам пришлось стремглав мчаться к задним воротам, чтобы закрыть и их на засов.
Тем временем ронины собрались у могилы князя Асано. Из-за ограды доносился гул роящейся толпы, но во двор храма уже вернулась тишина. То была особая тишина — более глубокая, чем прежде. Из главного корпуса храма не слышно было голосов, вторящих сутры. Монахи тоже, казалось, прониклись суровой торжественностью момента: возвращаясь через двор в свои кельи, они старались ступать осторожно и не стучать деревянными сандалиями.
На влажной земле, только что сбросившей снежный покров, резвились воробьи. Небо сияло прозрачной синевой, будто залитое лазурной краской, и на его фоне громадной плавной дугой маячила кровля главного павильона храма. На коньке двускатной кровли оживленно ворковала пригревшаяся на солнце стайка голубей. Каждый листок в кронах деревьев купался в солнечных лучах, а внизу, под деревьями, на кладбище еще лежал снег.
Недоставало только троих: Тюдзаэмона Ёсиды и Сукээмона Томиномори, которые давеча отправились с объяснительной запиской к омэцукэ Сэнгоку, да сбежавшего после штурма Китиэмона Тэрасаки. Остальные сорок четыре ронина были на месте. Опустив головы, в суровом и торжественном безмолвии, склонив головы, стояли они на кладбище. Перед ними была гробница их господина. Как, бывало, когда-то рассаживались они в главном зале замка Ако, так сейчас под лазурным небосводом самураи опустились на колени и расселись по чину, ожидая указаний своего предводителя. Наконец-то они здесь! За последние два года, полные невзгод и испытаний, каждый час был наполнен трепетным ожиданием этого мига — и теперь, когда желанный миг настал, они не могли не испытывать всепоглощающего радостного трепета.
То же чувство переполняло и Кураноскэ.
Все затаили дыхание, когда посреди мертвой тишины Кураноскэ поднял в своих округлых небольших ладонях сверток с головой Киры, развернул его и, стряхнув кровь, возложил голову на камень перед надгробьем князя.
Подняв глаза, он прочитал выбитую на надгробье надпись: «Опочивший в Обители Хладного Сияния, допрежь пребывавший в княжеском звании вельможа младшего пятого ранга в чине Главы палаты художеств всеблагой и пресветлый приснопамятный воитель Тёсантаю Суймогэнри».
«Воззри, господин мой!» — воззвал его внутренний голос.
Видя, что Кураноскэ простерся в земном поклоне, самураи тоже коснулись руками земли и пали ниц. У всех комок подкатывал к горлу и грудь будто жгло огнем изнутри. Иные утыкались лицом в землю, сдерживая рыданья, и земля, принявшая прах их господина, теперь принимала и впитывала слезы верных вассалов.
Сквозь застилавшие взор слезы они видели, как Кураноскэ оторвал от земли свое грузное тело, встал и приступил к возжиганию благовонных свечей. Над кладбищем поплыл аромат курений. Струйки дыма, словно нити, вились над свечами. Над ними играла и переливалась под солнцем листва. Словно шум далекого прибоя, доносился из-за ворот ропот толпы. Где-то лаяла собака. И прислушиваясь сейчас к этим звукам, Кураноскэ ощущал, что сердце его готово разорваться от нахлынувших чувств. Нет, то был не просто стратегический план, не грандиозный спектакль, должный привлечь внимание всей страны. Он, Кураноскэ, всей душой и всем телом чувствовал то неотмщенное бесчестье, обрушившееся на господина два года назад. И вот теперь, когда они своими руками смыли позор и могут этим гордиться, странная неведомая горечь вдруг охватила его, бередя душу.
Сомкнув дрожащие веки, Кураноскэ застыл в молитвенной позе со сложенными перед грудью ладонями.
Может быть, можно было обойтись без этого? Может быть, если бы я был усерднее, можно было все предотвратить?
Во имя чего же он сейчас возлагает голову врага пред могилой без вины виноватого сюзерена? Может быть, никогда прежде он не ощущал так остро, как сейчас, насколько глубока внутренняя связь между ним и покойным господином.
Простершись на земле, Кураноскэ некоторое время прислушивался к себе, не шелохнувшись.
Наконец он поднялся, уступая место своим соратникам, подходившим один за другим поставить свечу у гробницы. Он смотрел на них — глаза у всех затуманены слезами, но все излучают воодушевление и гордость победителей — и сдерживал свое сердце, на которое все более накатывала мрачная тоска.
Вдруг раздался треск сломанной ветки. Обернувшись, Кураноскэ заметил, что на гребне каменистого откоса слева от кладбища черно от людей. Притихнув, они смотрели, как ронины возжигают свечи у надгробья. Кураноскэ колебался, не зная, сможет ли поднять глаза к этим людям — глаза, в которых, как он чувствовал, все еще читается жажда убийства. Никогда прежде он не думал, что обыкновенный человек, всегда гнездившийся где-то в глубине его души, может так преобразиться в другого — человеконенавистника, полного ненависти и неутолимой страсти к убийству.
