Лишь после этого спасательные бригады стали возвращаться на несчастный Васильевский. А мы все это время плавали, вынимая из воды все новых и новых. Было холодно и я застудил водой рану, вот мне и стало сводить мышцы судорогой. Наверно, надо было как-то подумать об этом, но я по чистой глупости не обратил внимания и однажды, после того как подал из воды очередного замерзшего, силы оставили. Рука моя соскользнула с борта и я "булькнул", как топор в проруби. По счастью, сие заметили простые матросы, кои тут же, побросав весла, прыгнули за мной в реку и выудили меня их воды.
По сей день не могу избавиться от чувства неловкости за мою тогдашнюю слабость. Тоже мне — пошел спасать и сам чуть не утонул! Да к тому же рейса два сидел почти пассажиром, — грелся водочкой и на веслах, а за меня плавали прочие…
В ту ночь наш катер спас полторы сотни человек, не считая почти ста несчастных, умерших от переохлаждения уже на ступенях Зимнего. Мы слишком поздно хватились…
Все спасенные были, конечно же, самыми жалкими слугами, да крепостными, коих попросту забыли их хозяева, бросившие свои дома. Так что, — по сей день тот же Нессельрод говорит, что я "раскачивал лодку", восстанавливая против нас низы общества.
Лишь по моему прибытию они осознали себя людьми, а так бы — никто и не жаловался. Либерал Кочубей того хуже, — думает, что случившееся было политическим выпадом против него лично. (После наводнения декабристы решили более не подавать "либералу" руки.)
Самое удивительное произошло уж под утро. Когда стало ясно, что вода стала спадать, наш катер "отпустили в резерв", а наше место заняла другая команда гвардейского экипажа. Так мы обнялись все вместе: восемнадцать матросов, два мичмана, старший мичман и я — генерал, и обещались друг другу никогда сего не забыть и — не простить. А потом вдруг открылось, что старшего мичмана зовут Петр Беляев. Я чуть не расплакался от отчаяния.
Сей юноша проходил у меня, как один из самых отъявленных заговорщиков. Он возглавлял так называемое "якобинское крыло" негодяев, помышлявших не просто о Конституции, но Республике и Красном Терроре. Такие, по моим бумагам, не должны были пережить мятежа. А тут — такое дело, — друг другу жизнь спасли…
И вот, прощаясь уже с новыми моими товарищами, я остановил Беляева и налил ему и себе из фляги:
— Ты знаешь, — кого ты спас?
Якобинец удивленно посмотрел на меня, потом сразу понял смысл сказанного (в отличие от прочих, сие крыло заговорщиков имело неплохую разведку и они догадывались о том, насколько вся их организация "нашпигована" моими людьми) и отвечал:
— Вы тоже спасали далеко не своих друзей. Наверно, сегодня мы спасали сами себя от собственной Совести. В другой день и в других условиях все могло быть — иначе.
— Я не хочу по-иному. Ты можешь завтра же отплыть с экспедицией. В кругосветное плаванье… Сие в моей власти. Когда вернешься, все будет кончено. Мне не придется убивать тебя, или ж тебе… обагрить руки кровью. Это было бы лучшим выходом.
Мичман подумал, а затем отказался:
— Нет. Сегодня я видел, как простой люд прыгал в воду за Вами — их будущим вешателем. И я понимаю — за что.
А за наших вождей дворяне в воду не прыгнут. Не из-за кого… И все ж таки… Сие — дело Совести. Я пройду мой путь до конца.
— Зачем тебе это?
— Не знаю. Затем, что абсолютная власть развращает… Монархия — вот корень зла.
— Робеспьер не был монархом. И Кромвель. Великий Петр пролил много крови, и моя бабушка тоже — не ангел. Ты посмеешь назвать их плохими Правителями?!
Беляев отрицательно покачал головой и я продолжал:
— Власть — соблазн. Великий соблазн. Ты верно сказал — развращающий. Да только тут — все от человека зависит.
Следующий монарх — Николай, но реальная Власть… В моих руках будут деньги, армия и промышленность. Или же — в руках Пестеля. Или даже Ермолова. Кто из нас лучше?
Беляев не на шутку задумался и в отчаянии махнул рукой:
— Не знаю, Александр Христофорович. А кто — после Вас? Монархия дурна тем, что мы — народ не смеем избрать правителя. Я не против Петра, или Вашей бабушки. Но сегодня правит десятый царь с Петра и только двое из десяти вызывают мое уважение! Двое из десяти! Причем одна из этих двоих самозванная немка… Ну, Вы еще будете — самозванный варяг, — где ж тут Монархия?!
Я пожал плечами:
— Если вы хотите избирать Власть… Извольте. Простой люд изберет нового Емельку. Пугачева, естественно… Он-то кишки всем офицерам повыпустит…
Мразь, — всем приятного Нессельрода. Скажешь, — нет? Думаешь, изберут меня за мое отношение к паразитам? Опомнись.
Беляев так закусил губу, что она побелела и хрипло выдохнул:
— Избирать должны — Понимающие… Тогда все будет…
— Тогда изберут Робеспьера и Кромвеля. Сии господа позаботятся о том, чтоб избирающих было меньше. Чем меньше "людей с пониманием", тем легче подмять их под себя. А сделают это руками вот таких вот идеалистов, как ты. Подумай…
Мичман долго молчал, а потом вдруг спросил, глядя на меня прямо в упор:
— Почему ИМЕННО ВЫ нас будете вешать? Среди вас — много мрази, почему ИМЕННО ВЫ согласились на этакое?
Я не знал, что ответить. Дождь почти прекратился, но сильный ветер продумал меня буквально насквозь… И мне грезилось, что не ветер холодит мою Душу, но — взгляд сотен, тысяч Беляевых…
Почему ИМЕННО Я должен стать Катом и Палачом?!
Я часто мучился сим вопросом и у меня уже выстрадался ответ:
— Кому-то же нужно вычищать всю сию грязь. Кому, — если не мне?! Тебе легче будет, ежели на виселицу тебя поведет не такой служака, как я, а какая-нибудь тыловая крыса — не так ли? Ей-то можно бросить упрек, — мы, мол, Кровь за Родину проливали, а ты…
Нет уж, дружок… Не получится. Это еще посчитаемся — кто из нас за Родину чаще Кровь проливал, да кто от Ее Имени Имеет Право рот разевать!
А потом… Кишка тонка у всех штатских вешать таких молодцов, как ты… Ежели им довериться, они же вас — пить дать выпустят… И пойдет по Империи скверна… А за нею — Террор.
Для того я прошел все дороги Войны — от Аустерлица до Ватерлоо, чтоб в моей стране рубили головы грудным, да беременным?! Да я…
Я каленым железом буду жечь вашу мразь — от Пестеля до Рылеева, пусть они дадут мне хоть крохотный повод! Всех…
Молодой человек вздрогнул и строго прервал меня:
— Согласен по Пестелю, но Рылеев — не мразь! Я лично знаю его, сие человек высшей Чести!
— Не мразь?! Он сказал: "Убейте одиннадцать человек и Россия навсегда освободится от гнета Романовых!" А среди этих одиннадцати — шестилетний мальчик да двух-трехлетние девочки!
Запомни, щенок, — ты можешь думать все, что угодно, но любой — (ради Счастия всего мира!) — готовый убить шестилетнего мальчика да двухлетнюю девочку — Мразь! И я почту Счастием Вздернуть его!
И не говори, что тебя сие не касается. В "культурной" Франции начинали тоже — с королевской семьи. А рубить головы стали всем! К примеру, — детям таких же вот простых мичманов…
Это было холодное, промозглое утро, дождь ослабел и только ветер еще рвал тонкую рубаху на мне. Я на прощание подал Беляеву руку, мы обнялись и расцеловались так, будто прощались с ним навсегда. Я не убедил его, и он был среди прочих в тот день на Сенатской. Но…
Со дня наводнения наиболее радикальный вождь "якобинцев" перестал болтать о Терроре и говорил лишь о том, что всех "врагов" нужно "судить прилюдно и со всеми формальностями". На этом у него вышел большой скандал с Пестелем (настаивавшем на Трибуналах и немедленном исполнении приговоров) и Беляев был исключен…
На площади он был средь прочих и ушел лишь когда все было кончено. По итогам следствия я сослал его за "якобинство", но все признали, что в отличие от иных, сей бунтовщик имеет право на снисхождение, ибо трезво оценивает и себя, и "товарищей"…
А через пару дней после сего Наводнения слуги со всего Санкт-Петербурга подали петицию на Высочайшее имя, в коей просили наградить меня за ту ночь. При дворе сразу сказали, что я все это устроил нарочно, дабы лишний раз "угодить простому народу"…
Сперва я отказывался, но по всему Васильевскому пошли вдруг волнения, ибо простой люд прогнал всех прочих правителей и просил Государя, чтоб он назначил меня — Комендантом Васильевского…
Так я принял первый Орден от русских. Владимира — "За спасение утопающих". Я уже говорил, что моим первым орденом был прусский "Pour le Merite", но в сем деле я не смел оскорбить чувств простого народа. Вот так я чуть не утонул по собственной глупости…
Но вернусь к моему рассказу. В ту зиму впервые и стало ясно — кто из нас чего стоит. Кто — Дворянин, а кто — так. Дворовый…
Я часто на финских речках вижу, как "идет лосось". Этакая живая река, текущая против течения, всех Законов и Правил — куда-то туда, — Наверх. К Смерти. К Бессмертию.
