Антиох ничего не ответил. Да и зачем было отвечать на это странное необещание того, что ему, быть может, и не нужно вовсе?
Черкасский потрепал Кантемира по плечу:
— С богом, Антиох Дмитриевич, с богом! А о музе своей подумай! Такая ли муза тебе нужна? — сказал он уходя.
У Кантемира не было сил встать. Он думал сразу обо всем, и ни одного решения не приходило ему и голову. Варя — невеста, которую, если представится завидная партия, выдадут замуж? Варя, которая даже не догадывается, что она его невеста? Он жених, который не делал предложении? Отчего князь Алексей Михайлович посмел с ним так говорить? Антиох почувствовал себя оскорбленным, хотя и не сомневался, что Черкасский самого высокого мнения о нем как о человеке, да и как о поэте; что он мечтает видеть Антиоха членом своей семьи, уважает его. "Проклятая бедность, несчастные деньги! Презирай их сколько угодно, но, когда их у тебя нет, всей над тобою начальники, — сказал себе Кантемир. — Как трудно сохранить свое человеческое достоинство при отсутствии средств! И все-таки необходимо его сохранить. Муза моя останется верна себе. Я не покривлю душою в том, что зависит только от меня. В остальном я не волен. Страсть унижать достойного потому, что он небогат и смеет жить жизнью добродетельной, которая богачу недоступна, есть страсть низкая. Потомки за нее покарают, равно как воздадут должное добродетели, потерпевшей от несправедливости сильных. О, я должен ответить всем, кто недоволен мною и пытается учить меня жить. Так и назову свою следующую сатиру — "К музе моей".
Кантемир пришел в состояние, которое он особенно любил, — состояние, похожее на предчувствие Творческой удачи, свершения чего-то необычайно важного и значительного, запечатления, увековечении сокровенного, неповторимого.
И последнее время, когда муза стала посещать его особенно часто, он завел небольшую тетрадь, которую постоянно носил с собой". Ему казалось, что вовремя не записанная мысль потерянный клад. Серебряной палочкой он наскоро записал то, что думал и высказывал частично Черкасскому, и, главное, то, что не решался ему высказать в открытой беседе. Что складывалось в рифмы, писал сразу:
Музо! но пора ли стиль отменить твой грубый
И сатир уж не писать? Многим те нелюбы,
И ворчит уж не один, что, где нет мне дела,
Там вступаюсь и кажу себя чересчур смела.
"Далее написать о недовольных, — сказал себе Кантемир, — о тех, кого я высмеял в предыдущих сатирах. А вот это — важно, это нужно сразу записать, чтобы понимали, что не любовью к насмешкам продиктованы мои стихи, а любовью к добродетели:
Знаю, что правду пишу и имен не значу,
Смеюсь в стихах, а в сердце о злонравных плачу…
Иной род творчества не по мне. Варя просила другие стихи сочинить — о любви, о любовных страданиях и радостях. Это было бы прекрасно, но у меня иное призвание".
"Рифмы не могу прибрать, как хвалить желаю, — записал Кантемир. — Можно было бы жить безбедно, похваляя то, что достойно хулы". Но он не мог хвалить недостойное и писать о любовных радостях и страданиях, которых не испытывал.
В чужестранстве ль буду жить или над Москвою,
Хоть муза моя всем сплошь имать досаждати,
Богат, нищ, весел, скорбен — буду стихи ткати;
И понеже ни хвалить, ни молчать не знаю,
Одно благонравие везде почитаю,—
Проче в сатиру писать в веки не престану…
— Антиох Дмитриевич, неужто вы на нас сатиру пишете? — раздался рядом с ним голос Вари.
Антиох сложил тетрадь и спокойно взглянул на Варю. Она была очень хороша, и лицо ее выражало уверенность в том, что она хороша и от нее зависит осчастливить любого своим вниманием.
— Да нет, кое-какие заметки на будущее, Варвара Алексеевна.
— Скажите же мне, неужто в жизни все осмеяния достойно?
— Совсем нет, но многое.
— Так напишите же о том, что хорошо, примером может служить и подражания достойно. Мне просто кажется, что вы не способны восхищаться.
Антиох улыбнулся открыто и мягко:
— Вами я всегда восхищаюсь, Варвара Алексеевна!
Лицо Вари выразило удовлетворение. Когда с нею так разговаривали, непонятного в жизни не оставалось и жить было весело.
— В таком случае я просто приказываю вам написать о тех, кем вы восхищаетесь. Слышите?
— Непременно, Варвара Алексеевна!
— И даете мне слово?
— Извольте.
Варя радостно захлопала в ладоши.
Антиоху жест показался неестественным, но он постарался не обращать на это внимания. Юная Варя стояла перед ним. Прекрасная. Красота — это совершенство. Или иллюзия совершенства? Нет доводов против красоты. Антиох поклонился Варе:
— Позвольте пригласить вас на кадриль.
4
Антиох не обманул Варю, когда обещал написать о том, кем он восхищается. Никто не знал о начатой им еще ранее третьей сатиры поэме о Петре Великом. Кантемир мечтал создать героическую поэму, подобную "Илиаде", "Одиссее" или "Энеиде". Он понимал всю трудность задачи и не смел себя сравнивать с Гомером или Вергилием. Поэтому трудился втайне ото всех, не в силах преодолеть желание прославить замечательного деятеля русской истории, которая была свежа даже в его молодой памяти. Было и другое намерение, продиктованное главным свойством его таланта, — учить добродетели. Ему хотелось наставить на путь истинный нынешних правителей России, столь часто сменяющихся. Еще летом прошлого года он закончил первую книгу, названную "Петридою". Казалось бы, тема требовала пышных восхвалений, и Кантемиру при этом не нужно было кривить душой: Петр был для него идеалом государя. Но невесело было Кантемиру. Науки, которыми он с такою страстностью занимался, оказались ненужными новым повелителям страны. Да и многое другое, что было предпринято покойным государем, предавалось забвению. Сам он пребывал в небрежении, о чем писал Феофану Прокоповичу. Так и получилось, что он оставил "Петриду" незаконченной.
Теперь же, раз обещал Варе, надо писать. Кантемир долго отыскивал среди своих бумаг запрятанную поэму.
— Ага, вот ты где, — сказал он, извлекая со дна долгого ящика свернутые в трубочку листы бумаги. Прочитал не без интереса забытое начало:
Я той, иже некогда забавными слоги,
Не зол, устрамлял свои с охотою роги,
Водя иль злонравия мерзкие преступки,
Иль обычьем ствердимы не в пользу поступки,—
Печаль неутешную России рыдаю:
Смеху дав прежде вину, к слезам побуждаю…
Антиох усмехнулся. Он вспомнил, что, открыв таким образом себя читателю как автора нашумевших сатир, решил подождать с печатанием поэмы, под которой мечтал поставить свое имя. Теперь же все можно отдавать в типографию без опасений. Даже тог, кто рукописи не подержал в руках или поленился их почитать, твердо знал, что сочинитель злых, безбожных и клеветнических сатир на людей почтенных и благородных — некий Антиох Кантемир, младший сын молдавского господаря, перешедшего на сторону Петра Великого, поручик Преображенского полка.
Что же, не так плохо придумано, решил Кантемир, просматривая рукопись. Сюжет достаточно оригинален. Сначала — дань восхищения Петру. Традиция, он ей следует. Все остальное — Кантемирово: бог узрел государя в его великих делах и решил, что ему место на небе, рядом с богом. Земля не достойна его. Бог приказывает архангелу Михаилу доставить Петра на небо. Но, зная, что утрата будет скорбна для России цветущей, бог велит Михаилу исполнить этот приказ лишь через год.
Архангел, облачившись в блестящие латы, захватив щит и меч, летит в преисподнюю и среди различных вредительных сил — там обитают Печаль, Старость, Нищета, Сон, Смерть, Болезни — отыскивает болезнь "чрезмерно люту":
Странгурио[3] имя есть, римляне уж дали,
"Запором мочи" россы (впредь себе) звать стали.
Рассмотрев Странгурио, Михаил убеждается в его пригодности для умерщвления Петра, забирает с собой и летит в Петербург. Следуют набросок изображения русской столицы на берегу Невы и рассказ о встрече с Петром. Архангел отдает царя во власть Странгурио, обязав подвести жертву ко гробу не ранее чем через год, и возвращается в "чертоги небесные". Странгурио устремляется на Петра, гордясь, что смеет обладать "тем, ему же скипетр всего мира можно б дати…".
"В сущности, здесь только завязка поэмы. Мне предстоит изобразить год жизни Петра Великого, златой век России", — думал Кантемир.
Попытка обращения к прошлому не состоялась в тот вечер. Кантемир был раздражен, и каждая похвала Петру непроизвольно перемежалась обличением тех, кто не желал следовать заветам великого преобразователя России.
Как это ни странно, мысли о Варе не вдохновляли его. Образ первой невесты в России прочно соединился с унижением, им испытанным, о котором он никогда не забывал и которое долго еще помогало ему прийти в состояние творческого раздражения для написания сатир, но никак не мадригалов.
