Кантемир убедился в правильности принятого решения — не придавать персонажам своих сатир портретного сходства со знакомыми. Важно было осмеять порочные страсти, присущие многим, — скупость, расточительство, болтливость, ханжество, суесловие, тщеславие, самовлюбленность, пьянство, зависть. Свои пороки каждый узнает под любым именем. Ежели же при этом рассердится, всему свету покажет, что дотоле одному сатирику ведомо было.
Но Алексею Михайловичу Черкасскому Кантемир ответил любезно:
— Вам нет нужды опасаться моих сатир, ваша светлость. Добродетели князя Черкасского известны свету и государыне.
— Не об том речь, Антиох Дмитриевич. Меня можешь как угодно изображать, не рассержусь. Меня другое тревожит. Ты человек молодой, ума и прилежания изрядного, у государыни императрицы в милости. Что братец Константин Дмитриевич наследство из-под носа увел, забудь. Значит, так богу было угодно. — Продолжал Черкасский: — Я жизнь прожил и вынес мнение о неустойчивости в этом мире денег, чинов, славы, власти. Все думаю: что надежно? Что у человека отнять нельзя? Способность понимать происходящее, думать, писать. Вот ты вирши строчишь. Княгиня Мария Юрьевна страшится — рифмоплет, ничего путного не выйдет. Конечно, слов нет, мыслящий человек всегда опасен, а мыслящий да пишущий опасен вдвойне, потому что безграничному числу лиц способен объяснить, кто и каким путем богатство нажил да власть получил. Сильным и богатым такое страшнее смерти. Жизнь так устроена, что не только деньги да чины нужны, но и честным надобно казаться. А у богатого — какая честность! Так, видимость одна.
Кантемир, не скрывая своего изумления, смотрел на старого князя, не зная, что и подумать. Тот между тем продолжал:
— Антиох Дмитриевич, я имел неоднократно случай убедиться, что ты человек честный. Лучшего зятя я бы не желал. Но беден ты. Марию Юрьевну мне не одолеть никакими доводами. За бедного она Варю не отдаст. К тому же сочинитель. Вот об этом и речь. Прочел я твои вирши, сатиры то бишь, "На хулящих учения", "На зависть и гордость дворян злонравных" и третью, которую Феофану Преподобному посвятил, как, бишь, она называется?
— "О различии страстей в человецех", — подсказал Кантемир,
— Вот-вот, — кивнул Черкасский. — Все вроде бы придумано — и скупец Тиций, и болтун Дамон, и ханжа Фабий, и кто там еще у тебя. Но ведь и глупцу ясно, о ком ты пишешь! Деревни, зачахшие из-за того, что кто-то жиреет! Да это еще куда ни шло! Во всех государствах так. Но в Сибирь-то из России только ссылают!
— У меня нет Сибири, Алексей Михайлович. Это уж вы сами за меня додумываете. О болтуне и сплетнике я пишу:
Легче ему не давать брюху три дни дани,
Нежли не знать, что привез курьер с Гиляни;
Куды всяк из офицер посланы в посылку;
Господин сей или той за что сослан в ссылку.
— Есть или нет — все едино. Куда же еще ссылать, кроме Сибири-матушки! Да у тебя что ни слово — все о нас. Ну, хоть бы о прошлом написал, и то было б легче. А то ведь сегодняшний день — ни дать ни взять: и возможная война, и изменения в составе Сената, и возвращение опальных государыней. Даже просчеты ее в политике, как с генералом Румянцевым, и то поволок в стихи. Даром, что ли, весь Петербург потешается!
Кантемир испытывал странное чувство удовлетворенности, слушая от осторожного князя Черкасского этот неожиданный реприманд. Он впервые узнал, что сатиры его не только прочтены, но поняты, не только поняты, но и вызвали тревогу, опасения у тех, против кого были направлены. Они забеспокоились, заволновались.
"Нет, дорогой Алексей Михайлович, — подумал про себя Кантемир, — напрасно ты пытаешься меня убедить, что о современности писать не нужно. Сочинителю грош цена, если он в книге о времени и о людях, среди которых жить довелось, ничего не скажет. Книг достойных множество есть. Жизнь напролет читай — не перечитаешь. Всем совершеннейшим творениям предпочтет читатель современную книгу, потому что испокон веков видит в ней учителя достойного, разъясняющего что и как, советчика в делах своих повседневных, заботах, столь схожих с теми, о которых сочинитель сказывает. Несовершенство слога и мысли прощает читатель сочинителю, повествующему о днях его жизни. И как ни ругает он сочинителя, с коим одни и те же события пережить приходится, все любопытствует, как сочинитель их понял, потому как и свое мнение имеет, и в разъяснении нуждается. С годами выходит, что и потомки сочинителя ценят, если он правдиво свою эпоху отобразил, людей, с которыми встречался, дела и беседы имел, все самое главное передал. Ценнее же всего, ежели он не портреты списывал с каждого, а умел во многих существенное узреть, общее подметить и вымышленного своего героя, сразу на всех похожего, читателю преподнести. Вот тогда он подлинный сочинитель!"
Черкасскому же Кантемир ответил уклончиво:
— Сатиры мои дурное изобличают, но дурному не научат. Напротив, совершенствованию рода человеческого призваны способствовать.
— Так-то оно так, да только иное в них не нравится — что ты право себе присвоил над всеми смеяться.
— В сердце своем я о злонравных плачу, а в стихах действительно смеюсь. Такова особенность сатирических произведений, которым я отдаю свое перо.
— Антиох Дмитриевич, неужто ты в самом деле сатирическому стихотворству решил жизнь посвятить?
— Это почти не в моей власти, Алексей Михайлович. Богу было угодно сделать меня поэтом, причем поэтом самой тяжелой судьбы — поэтом сатирическим. Я покоя не знаю, мучусь, пока но напишу, что на сердце лежит.
— Что ж! Господь ношу по плечам подбирает. Ты, видать, все напасти готов выдержать, ну а жене каково с тобой будет, подумал ты? Упреждаю твое сватовство, но не могу не спросить: что с Варей будет, коли за тебя отдам?
— Жену свою хотел бы видеть подругой верной, разделяющей и судьбу, и мысли мои, — сдержанно ответил Кантемир, несмотря на смятение, которое вдруг его охватило.
— А я тебе вот что скажу, Антиох Дмитриевич, ради чего и разговор весь затеял. Как человек, ты мне в зятья желанен. Суеты нет в тебе, достоинство свое блюдешь, умен, роду славного. Как бы судьба ни повернулась, этого у тебя не отнять. Значит, не так мало при тебе останется. Но со сватовством погоди. Княгиня Марья Юрьевна все равно тебе откажет, и мое заступничество ни к чему не приведет. Тебе сперва карьеру сделать нужно. Варя молода, годка три погодить может. Я ее для тебя придержу. Но тебе, князь, уехать надо. Сатиры принесли тебе дурную известность, вызвали злобу и зависть. Ходу здесь тебе нет и не будет. А раз почувствовали твою силу, значит, объединятся скоро для убиения. Пока не поздно, уезжай. У государыни Анны Иоанновны должок тебе числится. Пока она не забыла, можно напомнить. Должность тебе не по годам, а по способностям найдем — почтенную. Только не зевай, все от тебя зависит. А с сатирами потерпи, дружок, до заграницы. Там пиши сколько захочешь. В России не скоро аукнется.
Кантемир молчал. Поехать за границу было его давней мечтой. Исполняя волю отца, он в свое время написал прошение Петру Великому с просьбой отпустить его для продолжения образования в один из европейских университетов, но разрешения не последовало, поскольку царя в то время занимала мысль учредить в России учебное заведение на манер европейских. Но уехать сейчас?
Кантемир спросил:
— Почетная ссылка?
Черкасский усмехнулся:
— Когда предлагают почетную ссылку, нужно не упустить мгновения. Почетная ссылка — это признание силы противника и проявление уважения к ней. Естественно, в расчете сохранить свои позиции в неприкосновенности. Это почти ультиматум. Следующее мгновение — открытый бой. Мыслимо ли вам его выиграть, подумайте сами. Неужто ссылка в Сибирь привлекательней должности русского посланника в Англии?
— Но я не знаю английского языка! Владею французским, итальянским, греческим, но английского не знаю.
— Прекрасно, князь. Вам будет чем заняться в Англии помимо ваших сатир. Да и проявление ваших гражданских чувств обретет, надеюсь, более удобную для окружающих форму.
Кантемир сидел опустив голову. Думал, хотя, в сущности, думать было не о чем. Все решила жизнь. Значит, Англия. Надолго ли? На три года? Ему незнакома страна, ее обычаи, наконец, сама дипломатическая служба. Но когда он попытался сказать об этом Черкасскому, тот весело засмеялся:
— Поезжай с богом, князь. К сожалению, ты всему выучишься значительно быстрее, чем надобно. Вот тогда за тебя снова придется тревожиться. А пока… Пока ты будешь в безопасности. — Понизив голос до шепота, хотя и без того они говорили совсем тихо, Черкасский сказал: — Люблю я тебя, Антиох Дмитриевич, вероятно, потому, что сил не имею на тебя быть похожим. Век при дворе, а вот, поди, все тянет человеческое лицо увидеть и человеческий голос услышать. Хочется знать, что кто-то умеет жить иначе, вернее — смеет жить иначе. Варю я постараюсь поберечь для тебя, но не обещаю. Ежели бы сапожником был или пекарем, мог бы обещать и сдержать слово. А я князь, кабинет-министр, себе не принадлежу, а уж кому дочь будет принадлежать, того тем более не ведаю.
