По всей Москве во дворах вжиканье оселков — косы отбивают. У кого хоть малая есть усадебка в деревне, всем двором отъезжают на покос, прочие косят по просторным московским дворам да пустырям. Косят, щурятся на погоду да напевают: «Солнышко, солнышко, дай побольше ведрышка, запасти бы травушку по нашу скотинушку!» Косят на зеленых откосах под кремлевскими башнями (это стража, она считает, что кремлевская трава — ее вотчина), косят в церковных оградах попы и дьяконы. Дух упоительный свежего сена на заливном лугу между Неглинкой и Петровкой — там косят мирские пастухи, которые общественное стадо пасут.
— Когда же и нам? — спросила баба Марьяна. — Как там, хозяин, твои планиды[127] показывают?
Она знала, что Онуфрич ничего важного не предпримет, пока не сверится с астрологическим календарем.
Сей Календарь Неисходимый[128] — то есть вечный, постоянный — был во время оно составлен им самим при благосклонном наблюдении генерал-фельдцейхмейстера господина Брюса, который жил тогда в Москве. Иные так теперь его и называют — «Брюсов календарь».
Киприанов взял очки и подошел к висевшей на стене четвертой таблице календаря, которая называлась «Предзнаменование действ на каждый день по течению Луны в Зодии[129]». Отыскал, водя пальцем по циклам, месяц «маий», число «два десять девятое». Аспект[130] Луны не скрещивался здесь с аспектами тех светил, кои для мая месяца 1716 года под знаком Близнецов неблагоприятны почитаются. Значит, смело можно дерзать, начинать.
«Лекарства принимать и кровь пускать… — с трудом разбирал он в полутьме библиотеки те начинания, которые считаются счастливыми в сей день. — Младенцев от груди отнимать…»
— Тьфу! — в сердцах сказала баба Марьяна. — И без твоей науки знамо — пора косить, белоголовником да тмином весь город пропах.
В Шаболове на Хавской стороне Киприановы снимали малую пустошь у монахов Даниловского монастыря, там и косили. Однако сама Марьяна на сенокос не поехала, сославшись на тот же четвертый лист Брюсова календаря: «Всякое суконное платье и мехи просушивать, выбивать и от молю хранить, а ежели много молю, то в хлебном духу и в табачном прахе несколько времени держать, что молю искореняет». Пришлось остаться дома и Киприанову: вице-губернатор весьма торопил с окончанием ландкарты. Не поехал и швед Саттеруп, который, как военнопленный, мог покидать пределы киприановского двора только под конвоем. Остальные же забрали косы, грабли, жбаны с квасом, сели в телегу и двинулись на ночь, чтобы с утра начать по росе. А в киприановской полатке на Спасском крестце состоялась серьезная беседа.
— Онуфрич! — сказала с тревогой баба Марьяна. — Ты знаешь, я посылала во Мценск, чтобы там сведали об этой прыткой Устинье.
— Ну? — равнодушно отозвался Киприанов, который был занят движением своего резца по медной доске.
— Вот те и «ну»! Планиды твои тебе беду не сулят? Пока гром не грянет, ты и не перекрестишься!
— А и то! — поднял очки на лоб Киприанов. — Я и взаправду третьего дня церковь во сне видал. Примета верная, дедовская, ох, шибко не к добру!
— Вот так у тебя всегда! Все «ну» да «ну», а как в трясину какую-нибудь впадешь, Марьяна тебя выволакивай.
— Ну, добро, говори, что ведаешь?
— Да в том и беда, что не ведаю ни шиша. Сродичи наши весь Мценск, можно сказать, перегребли, никакой аутки об той Устинье не нашлось. Разве только, полагают, она из тех, которые жили при остроге. В амченский наш острог пригнали как-то сотни две воров, после замиренья Булавина взятых. Бают, сам атаман Кречет там на цепи сидел, да ведь ушел, разбойник… Там же и баб ихних содержали, и детей, некоторых даже к ворам приковывали, чтоб надежней.
— Так ты думаешь…
— А ты что скажешь?
— Тогда получается так, что и… — Киприанов положил резец, снял очки и с тревогой взглянул на Марьину: — Так, значит, и…
— И Авсеня, ты хочешь сказать?
Мальчик пришелся всем по душе. Баба Марьяна брала его с собой на торжок, сшила ему рубаху с красными петухами крестиком по подолу. Он поминутно задавал разные вопросы: «Баба, а баба, а зачем в колокола бьют? Баба, а баба, а почему у курицы две ноги, а у свиньи четыре?»
Знакомые торговки умилялись: «Это что ж такой мальчик у вас лепый? Марьяна, ты уж не спорь, не спорь — на твоего Онуфрича он как две капли похож!»
Вечером, когда Бяша погружался в чтение какой-нибудь премудрой книги, а подмастерья терли красные от усталости глаза и, пошабашив, расходились, Авсеня забирался на табурет рядом со столом Онуфрича и начинал «то донимать: «А это зачем ты иглою по железке царапаешь? А почему у тебя на карте вон тот кудрявый в раковину трубит?»
И Киприанов задумывался о собственном сыне. Если бы не ранняя смерть жены, была бы сейчас их мала куча, детей. А единственный сын его равнодушен к тому, что считал отец делом своей жизни: математику не любит, в логарифмусовой таблице еле разбирается, градусной сетки рассчитать не может, хоть и ученик того же Магницкого. А паче огорчительно — к гравированию, резцам, офортам[131] нет у него никакой тяги.
Но нечего и зря клепать — парень смирный вырос, не ритатуй какой-нибудь вроде канунниковского Максютки! Даже излишне уж тихий, вареный, что ли, лучше б был победовее. Книги читает, на трех языках может, тоже ведь не ахти сказать. Узнает государь Петр Алексеевич и ко двору возьмет, так иной раз бывало. А к гравированию — ни-ни…
Теперь взять — мальчик этот, сиротка Авсеня. Выпросил он старую медную досочку, травлением проеденную насквозь, глядь — иглу подхватил и пытается что-то на той досочке выцарапать! Алеха, Федька заметили — станем, говорят, его гравировальному делу учить. Но тут уж он, Киприанов, вступился — буду учить сам.
А Васка-то, Васка, родимый! Вырос — рукава до локтей, прямо до слез трогает. Девицы им интересуются! Кстати, гиштория его с канунниковской дочкою весьма непонятна — как это знакомство у них могло получиться? И еще — Устинья эта, Устинья, не дай господь!
— Ты не думаешь, что твой Бяша… — как бы читая его мысли, сказала Марьяна.
- Да, да, да… — Тревога Киприанова росла.
— И поет-то она, и подолом крутит… Ворожейница! Заговоры у нее и на присуху, и на остуду…
Долго бы они так сидели, обмениваясь вздохами, если бы не раздался стук палкой из-под пола мастерской. Это означало, что стучит швед Саттеруп, который оставался один в книжной лавке, и что пришел к нему охотник до купли книг, а объясниться он, швед, с ним не может. Марьяна выглянула в окошко и охнула — перед галдареею стояла карета купца Канунникова, запряженная цугом — шесть лошадей цепочкой. Так разрешалось ездить лишь князьям да окольничим, но Канунников благодаря своему миллиону сам себе окольничий.
Там, в библиотеке, царил аромат лаванды и веянье вееров. Цвела улыбками красавица Стеша в летнем, шафранового цвета платье, в прическе «Сугубая огорчительность» (волосы распущены по спине). Вокруг вертели бочкообразными юбками и юная мачеха Софья, и достойная мценская полуполковница, и немка Карла Карловна.
А перед ними выказывал себя не кто иной, как Максюта. Недавно он вернулся из нетей — повинился, стал на колени под образами. Авдей Лукич Канунников, вопреки своему всегдашнему суровству, его помиловал, батогов не назначил, даже пожаловал свой почти новый кафтан табачного цвета с роговыми пуговицами, в котором Максюта сделался похож на какого-нибудь ученого немца.
— Милостивые государыни! — разливался Максюта, кланяясь так, что пальцы почти до полу доставали. — Ей-ей напрасно вы меня не послушали и зашли в сию так называемую библиотеку. Забавных картинок или песен здесь вы не найдете, разве что купите указов об отыскании татей или об уплате мзды ночным стражам порядка. Забавные картинки не здесь, забавные картинки дальше, через мост, у самых у кремлевских ворот…
— Уж этот Максютка, прохиндей! — возмутилась баба Марьяна, сбегая по лестнице. — Давно ли хлеб-соль нашу ел, а теперь покупщиков от нас отваживает!
И вбежала в библиотеку, всплеснув руками:
— Ах, Софья Пудовна, ах, Степанида Авдеевна, ах, Карла Карловна, честь-то какая!.. — Пригласила к себе в горницу. — Сей же миг будут кофеи, шоколаты или чего прикажете…
Стеша отказалась от кофею и шоколату, все оглядывалась — а где же Василий Васильевич, ваш младой библиотекарь? Киприанов-старший, еле успев натянуть парадные чулки, камзол, кафтан с искрой, спустился к гостям, неловко раскланивался, объясняя, что все уехали на сенокос, — что поделать, пора такая! Поминутно ронял очки и был ужасно похож на своего сына.
Воспользовавшись замешательством, Максюта вновь пытался увести Канунниковых на мост к кремлевским воротам, но Стеша обратилась к Василию Онуфриевичу:
