И два даровитых человека, Дашков и Партанов, придумали вместе такой способ влезть и исправить крест, что если и нужна была большая отвага, то не было особенной опасности. В крайнем случае, Лучка, свернувшись на высоте нескольких сажен над землей, должен был повиснуть на воздухе и висеть, пока не стащат его снова к колоколам.
Разумеется, вся Астрахань собралась смотреть, как отважный молодец лазил в кресту, как там стряпал и хлопотал. Когда крест качнулся, выпрямился и стал на место, гул народный огласил всю площадь и все слободы. В этот день вся Астрахань узнала, кто таков Лукьян Партанов и каков он собой лицом. Если бы теперь кто отозвался, что ему неведомо, кто таков Лучка, то прямо бы попал в дураки и олухи.
— Только в русском народе выискиваются такие молодцы, — рассудил Георгий Дашков и… ошибся.
За несколько лет перед тем, в Астрахани жил аманат, или заложник, от киргиз-кайсацкого хана в обеспечение штрафного платежа за разгром в степи русского каравана. Киргисский аманат, по имени Дондук-Такий, прожил долго в Астрахани. Хотя он был из ханского или княжеского рода, но у отца его было очень много сыновей, а денег мало, и потому на родине все собирались выкупать заложника.
Впрочем, в Астрахани живало всегда из года в год по нескольку аманатов от разных инородцев. Их не обижали, обращались хорошо, и им полагалось содержание и жалование из воеводского правления. Некоторые имели право на казенный счет держать при себе прислугу, иногда многочисленную, чуть не свиту.
Аманатов отпускали домой только после аккуратной и полной уплаты «винных» или штрафных денег, что случалось обыкновенно через два, три года после залога молодца. Иногда допускался вымен аманата, но не иначе, как с условием, чтобы новый, вновь присланный взамен молодец был не «худороднее» и не «подлее» первого, дабы от обмена не произошло ущерба государственным интересам.
Судьба Дондука-Такия была иная. О нем будто бы забыли или не хотели выкупать, жалея денег. Явился он аманатом в русском городе двенадцатилетним ханчиком со свитой в пять человек, в числе которых был и сановник, нечто в роде мурзы, для обучения его на чужбине родной грамоте. Свита эта постепенно как-то растаяла и, наконец, исчезла, а шестнадцатилетний князек гулял уже по Астрахани в русском платье и один-одинехонек. Наконец, минули ему все двадцать лет, а из родины на его счет не было ни слуху, ни духу.
— Застрял, брат; видно, судьба переходить в нашу веру и в наше христианское состояние, — говорили Дондуку-Такию со всех сторон его русские, но уже и давнишние друзья.
Конечно, этим дело и кончилось. Киргиз-кайсацкий ханчик, или князек, сделался православным, посадским, с именем Лукьян и с фамилиею Вартанов, полученной от крестного отца, простого хлебопека.
Таким образом, этот лихой малый, в котором было так много характерных черт русского удалого парня, был чистокровный киргиз-кайсак. И всякий невольно дивился этому или ошибался, как Дашков, считая Партанова россиянином.
Впрочем, сам Лучка дивился теперь, что он не природный русский. Он даже обижался, когда ему кто напоминал про его происхождение.
— Что во мне кайсацкого, — восклицал он, — помилуй Бог!
И, будучи сметливым малым, он прибавлял полушутя, полусерьезно:
— Я вот как, братцы, полагаю: был я махонький сыном московских бояр, а меня киргизы выкрали, да за своего выдали, а там, ради обмана властей, в аманаты сдали. Вот Господь-то и вернул меня опять на истинный путь.
И трудно было сказать, шутит ли иной раз Лучка, или действительно сам верит в свою выдумку.
Само собой понятно, что перекрест из киргизов был, все-таки, выбитый из жизненной колеи человек, который не мог ужиться на свете так же, как и всякий другой. В его жизни завязался узел, который распутать было мудрено и его личной воле, и обстоятельствам. Родись он, вырости и живи в России боярином или посадским, или хоть простым крестьянином, жизнь пошла бы проще, зауряднее, как бы направленная и указанная еще до рождения.
А тут вышла нечаянность, несообразность, и киргиз-кайсацкий князек, даровитый и пылкий нравом, пошел скачками на своем насилованном обстоятельствами жизненном пути и быстро свертелся. А причина, что из аманата и ханчика, приехавшего со свитой в Астрахань, сделался за пятнадцать лет уличный буян и пьяница, была, конечно, самая простая.
Пока он жил в городе аманатом на казенный счет, на полном продовольствии и содержании из воеводского правления, то, разумеется, жил барчонком, ничего не делал. Он проводил день в том, что гулял и забавлялся, франтя в красивом костюме по улицам и базарам, распевал песни киргизския и русския, да прельщал горожанок, и купчих, и боярынь и офицерш своим красивым лицом. Многое и многое сходило ему с рук!.. Ведь он аманат! Когда власти астраханские стали догадываться, что ханчик выкуплен не будет, что он брошен и застрял у них, то содержание, конечно, сделалось хуже, денег стали отпускать все менее. Затем от просторного дома в татарской слободе перевели кайсацкого аманата уже без свиты в стрелецкую слободу. Вскоре и содержание прекратилось. Понемногу дело дошло до того, что кайсацкий князек стал голодать. Пришлось изворачиваться, чтобы достать средства на пропитание, так как подьячие воеводского правления утягивали и те малые деньги, которые воевода изредка, уже из жалости, приказывал выдавать на пропитание аманата.
Затем с переходом в православие и с записью в астраханские обыватели, в разряд «гулящих людей», т. е. не имеющих никакой оседлости, началась и новая жизнь: будто «на юру», будто «сбоку-припеку».
За это именно время бывший князек Дондук-Такий, под именем уже Лучки Партанова, стал кидаться на всякие ремесла и разные затеи ради требования прихотливого ума, но равно ради зашибания денег. Но, вместе с тем, в какой-то несчастный день, когда именно — сам Лучка не помнил, он стал запивать, а запив, начал буянить.
Теперь одно только удивительно было астраханцам, что Лучка, бывший часто мертво пьяным, валявшийся на улицах иногда целые ночи, иногда и зимой, все-таки, во дни трезвости выглядывал молодцом и даже красавцем. Он мог еще прельстить всякую астраханку. К нему даже засылали сватов от домовитых и зажиточных лиц. И не одна девушка мечтала выйти замуж за красавца буяна Лучку, надеясь, что его исправит семейная жизнь и достаток.
Но Лучка, был, очевидно, не из той породы, чтобы жениться, обзавестись семьей и начать жить мирно и порядливо.
Лучка объяснял, что пьет с горя, бунтует тоже с горя, но он лгал. Этого горя у него не было, так как об родине он не жалел. Для него убийство и расправа под пьяную руку с кем-нибудь на улице были каким-то лакомством, доставляли какое-то наслаждение.
Рядом с местом заключения, где томились люди в яме, в большом каменном доме, который внешним видом своим очень походил на судную избу, т. е. был такой же плотный, гладкий, из розового кирпича, с таким же фронтом и подъездом, все окна были отворены и всюду виднелись празднично одетые фигуры военных, духовных и посадских. Хозяин праздновал день своего рождения и назвал гостей из самых видных и именитых обывателей города. В доме этом жил полковник Никита Григорьевич Пожарский, прямой начальник и комендант немногочисленного кремлевского войска.
Пожарский был пожилой и женатый человек, но на вид крайне моложавый, по нраву своему беззаботно веселый, подвижной, балагур и шутник. Как начальственное лицо в городе, он был деятелен, строг и взыскателен, смел и решителен во-время.
Этот человек был прямая противоположность воеводы Тимофея Ивановича. Даже относительно склонности ко сну и отдохновению они реско отличались. Воевода спал, когда только мог, даже сидя в канцелярии своей за зерцалом. Полковник Пожарский, наоборот, хвастался, что ложится спать последний в городе перед полуночью и поднимается вместе с солнцем круглый год. Если солнце запаздывало в иное время года, то и Пожарский позволял себе лишний часок потягиваться на кровати. В городе к полковнику все относились с уважением, от властей гражданских и духовных до всех именитых инородцев. Пожарский стал лишь недавно астраханским должностным лицом, ибо служил прежде в Киеве и числился офицером полевой пешей команды, называвшейся уже московским полком. Он был лично известен могущественному Александру Даниловичу Меншикову и теперь надеялся скоро заменить очумевшего от лени и тучности Ржевского, так как воеводство Астраханское было ему уже с полгода обещано Меншиковым при первом случае Пожарский нетерпеливо желал и ожидал этого случая. Иногда он надеялся, что Ржевского как-нибудь разобьет паралич, иногда же, видя, что толстяк не хочет ни болеть, ни умирать, Пожарский рассчитывал, что случится какая-либо беда в Астраханском округе, прогневается строгий царь и непременно укажет ссадить тотчас с воеводства малоумного и ленивого воеводу.
