— Какая вам тут волость!.. Это Каменистое Тапской волости, Сама волость там, вон где солнышко сейчас. А чего вы в нашей волости ищете, чего вам тут надобно?
Клава даже задела наглость этой бабенки, ее явное неуважение к воину с мечом на боку.
— В твоей волости мы ничего и не ищем, только идем через нее к эстонскому порубежью. Мы королевские солдаты.
Даже это не подействовало, баба стала еще ершистей.
— Да какие вы солдаты! Голь перекатная! Вот наших мужиков шведы увели с собой на эстонское порубежье, — бог весть, где только теперь их косточки белеют. А вы лесовики беглые, вас бы только связать да выгнать за озеро, чтобы бились с калмуками, как наши.
Клав не на шутку рассердился. Чего там еще время терять с этой ведьмой — он свистнул, чтобы остальные шагали сюда. Дородная баба хоть и приутихла, но не очень-то испугалась. Из других дворов сбежались бабы, дети, старики. Разинув рот, они издали разглядывали чужаков. Сквозь растерянность и любопытство явно проглядывали недоверие, неприязнь, даже злоба — рать Мартына сразу почуяла, что друзей тут не найдешь; Перво-наперво направились к четырем небольшим колодцам, напиться свежей воды. На одном журавле не было ведра, — бабы даже и не подумали принести и помочь. Болотненцы разозлились, сами ворвались в ригу и вынесли нужную и даже ненужную посуду, Кошм владельцы кинулись отбирать свое добро, их отогнали, угрожая мушкетами. Да что там ратники, даже старшие и сам вожак, разгневавшись на негостеприимных хозяев, разрешили обшарить все четыре двора и взять все, что только сыщется пригодного в походе. По всему селению слышался шум и гам, бабы и старики ругались и голосили, им вторили дети; две собаки, удрав в поле, лаяли, пока совсем не охрипли; где-то немилосердно визжал поросенок. Посреди третьего двора у колодца разложили общий костер, — у болотненцев оказался теперь свой собственный котел, вода в нем с клокотаньем крутила куски свежей поросятины, ложек уже не приходилось занимать у сосновцев: у самих больше чем надо. Два ратника, отыскав в самом дальнем жилье шесть караваев только что выпеченного хлеба, тащили их к костру, две молодайки и бойкая старуха да двое мальчуганов, девчонка и старик на деревянной ноге, воя и почем зря честя пришельцев, гнались за ними, пытаясь отнять хлеб. Но когда Бертулис-Порох поднялся и обратил к ним высиненное лицо, в отсвете костра казавшееся почти черным, те с воплями кинулись назад. Тут Бертулис впервые понял, что и на войне ему эта синева может сослужить неплохую службу.
Вожак приказал привести старика на деревянной ноге и усадить его на опрокинутый ушат. Одноногий, разъяренный, как и все здешние, посверкивал глазами, заросшими седыми ресницами, и не хотел говорить. И только когда Криш пригрозил ему мечом, он немного развязал язык, да и то страшно заикался; из того, что он пробормотал, не раскрывая рта, еле шевеля краешком губ, понять можно было мало. Да, он тоже в свое время воевал на эстонской границе, там и ногу потерял. Из Тапской волости шведы забрали с собой тринадцать мужиков еще ранней весной, в самый сев; ежели до зимы не вернутся, придется голодать. Ни за что нельзя было у него выведать, как же далеко до эстонских рубежей, — то ли старик не знал, то ли не хотел говорить. Одно можно было понять: от Каменистого к северу есть болото, за ним поросшее лесом взгорье, потом Глинистое озеро; по ту сторону опять лес, а уж там где-то, стало быть, и Эстония. Мартыня эти сведения ничуть не удовлетворили; он подергал колченогого за рукав.
— Чудные же вы тут люди: мы идем оборонять землю от врагов, а нас встречают, как недругов.
Рот у старика раскрылся пошире, глаза злобно блеснули сквозь гущу ресниц.
— А кто же вы? Хуже калмуков. Где это мясо взяли, чей это хлеб?
— Да ведь знаешь, старик, латышский обычай требует, чтобы каждому путнику хоть глоток воды подали, ежели уж ничего больше нет. А вы что делаете?
Бренцис внезапно закричал, вскинув голову и спеша проглотить кусок, из-за чего щеки у него вздулись, как мяч, а первые слова скорее можно было угадать, нежели понять.
— Что они делают? Я хочу из колодца напиться, а тут баба с метелкой над головой: выжрете все, а что нам останется, не могли в лесу из лужи налакаться?
Вожак потряс кулаком.
— Сволочи этакие! Вот и обороняй их! Погодите, заявятся калмыки, — увидите, что от ваших халуп да и от вас самих ничего не останется.
Старик был упрямый и донельзя нахальный — он так же потряс кулаком.
— А мы не звали вас оборонять, нам вашей помощи не надобно. Калмуки к нам не придут, сюда за сотню лет грабитель не забредал. Им и не добраться: впереди озеро, на востоке эвон какие болота, на западе речка Лосиновка вытекает из топей — кому жизнь не мила, пускай лезут.
Видать, этого старого хрыча не запугаешь, заупрямился, а под конец просто перестал отвечать. Мартынь велел прогнать его взашей.
Раздобыли соломы, расстелили на земляном полу в ригах второго и третьего двора и легли спать. После всего, что довелось испытать в холодном, сыром лесу, спали, как на господской перине, только собаки, беспрестанно лая, тревожили тех, у кого сон более чуткий. С рассветом вожак поднял людей и приказал живо снаряжаться в путь. Через Каменистое прошли строем по два. Мартынь хотя и заметил, что у Бренциса что-то вроде горба на спине, но не придал этому особого значения. Только когда дворы уже остались позади, ветер откинул угол мешка, и тут обнаружилось, что у того к спине привязан большой котел. Вожак было вскипел и отчитал вора, но отослать его назад уже не мог — жители Каменистого собрались толпой и что-то выкрикивали вслед, во всяком случае уж никак не добрые пожелания. Ратники, оглядываясь назад, только зубами скрежетали. В особенности злился Юкум, которого дородная хозяйка успела обругать в самый последний момент.
— Вернуться бы двоим-троим и задать этим горлопанам взбучку!
У всех сразу всплыло в памяти, как они разделались с Динсдорпом, но вожак был решительно против взбучки. Кто-то из болотненских все же не удержался, обернулся и выпалил из мушкета в воздух. Галдящая орава, понятно, мигом скрылась, но стрелявший получил суровое внушение за напрасную трату пороха и стрельбу без приказа. Мартынь строго-настрого запретил выкидывать впредь такие штуки, за ослушание пригрозил всяческими карами вплоть до порки. Порядок прежде всего, а то какое же это войско, не войско, а воровская шайка.
Болото перед высоким берегом озера было не больше двух верст в ширину, но очень уж чудное и труднопроходимое. Топь хоть и неглубокая, но жидкая, как раствор в твориле, и известково-белая; местами ноги проваливались по колено, покуда не нащупывали твердое скользкое дно. Там и сям торчали серые верхушки больших и малых камней; вытянувшись длинной вереницей, воины Мартыня прыгали с одного на другой — это Петерис догадался по ним перебраться, чтобы хоть немного уберечь обувку; он же и прыгал первый, петляя по камням и заросшим мелким тальником островкам, где жижа только слегка зачерпывалась в лапти.
Часам к восьми болото осталось уже позади. С проклятиями все принялись вытирать ноги о ржавую осоку и невиданно густые заросли таволги. Подножие косогора поросло смешанным лесом, чем выше, тем больше елей, и лишь на самой вершине кое-где высились редкие гигантские вязы, далеко протягивающие извилистые ветви в просветы между хвойными деревьями. Ели тут иные, нежели в окрестностях Соснового, невысокие, но с густыми, будто свалявшимися ветвями и мелкой рыжеватой хвоей. Под ногами серая твердая глина, местами прикрытая тонким слоем моха, идти удобно и легко.
Крутой склон по ту сторону косогора густо порос осинником, старыми липами и большими кустами орешника; озера еще не видно, но чувствовалось, что оно все время где-то справа. К полудню поросль в одном месте резко оборвалась, в широком просвете внезапно открылась голубоватая, мерцающая на солнце водная гладь. Ратники, пораженные и остолбеневшие при виде этого сверкающего зеркала, перевели дух и зажмурились — никто из них до сих пор не видал еще такого озера. Вот оно, Глинистое озеро… Похожее по очертаниям на селезенку, вытянулось в излучине, заросшей лесом; ни тот, ни другой конец отсюда не видны. Тут ратники и расположились пообедать и наглядеться на сверкающую ширь. И в течение дальнейшего пути озеро то и дело поблескивало между кустами, казалось, ему не будет ни конца ни краю — даже надоедать стало. Затем берег пошел более пологий, открытый; озеро точно придвинулось, у краев видны островки камыша и осокоря — верно, исток Лосиновки недалеко.
Уже спускались сумерки, когда берег понизился настолько, что вода виднелась сквозь кусты в каких-нибудь двадцати шагах. Теперь озеро выглядело непривлекательным, серым, тинистым, от него тянуло сыростью, так что ночью все время пришлось подкидывать в костер сучья, и все равно утром люди поднялись чуть свет, невыспавшиеся и продрогшие.
