Утром первого дня девятой луны погода смилостивилась, буря утихла, но по озеру Бива ещё гуляли свирепые волны — их видно было с вершины холма, ставшего полем битвы. Сражение возобновилось — со смертоносным пылом и ожесточением, неслыханными накануне. В тот день осаждённое войско должно было принять последний бой, и в час Дракона[13] ворота замка распахнулись, выпустив на волю две сотни самураев, ведомых самим Нагамасой.
Воины Киноситы и Сибаты как раз прорвались за крепостную стену с другой стороны, не обращая внимания на манёвры Нагамасы и лишив его надежды вернуться в укрытие. Нагамасе ничего не оставалось, как броситься к ближайшим палатам — резиденции Акао Мимасака-но-ками. Обнаружив, что при нём осталось не более дюжины верных всадников, и осознав, что отныне часы его сочтены, Нагамаса велел поджечь палаты и выставить лучников, дабы стрелами сдержали наступление вражеских ратников, пока он будет совершать обряд сэппуку. Ему было двадцать девять лет. В пылу битвы уцелели только Асаи Ивами-но-ками и Акао Мимасака-но-ками, старые воины, слывшие надеждой и опорой дома Асаи, прочие сторонники Нагамасы были убиты или приняли смерть от своих мечей.
Все подразделения наступающего войска устремились на территорию объятого пламенем замка Одани, и до часа Быка[14] победители уничтожали последних врагов. Таким образом, самоубийство отца Нагамасы, военачальника Хисамасы Кёгоку, стало началом конца могущественного клана Асаи, долгое время владевшего провинцией Оми.
А четыре паланкина, уже двое суток укрывавшиеся на опушке леса, по-прежнему стояли под деревьями, неподвижно, словно дорогие безделушки в токономе[15]. Ветер, дувший с поля боя, приносил отголоски битвы. Крики и звон оружия звучали то тише, то громче, а когда буря прошла стороной и сгинула вдали, женщины заметили, что половина неба затянута тучами невиданного чёрного цвета. В середине часа Быка[16], когда огонь сражения уже погас, паланкины под охраной нескольких дюжин воинов спустились по склону Тэрагодзэямы и направились на юг — берегом озера, в причудливом полумраке, под небом, почерневшим от дыма пожаров.
Той же ночью, отрядив своих приближённых за головой Нагамасы, Нобунага велел привести Асаи Ивами-но-ками и Акао Мимасака-но-ками, захваченных в плен. В свете факелов лица двух старых воинов казались багрово-красными, их черты — размытыми.
— Вы злонамеренно подстрекали Нагамасу восстать против меня, — прорычал Нобунага. — Это по вашей милости в течение долгих лет он причинял мне столько беспокойства. Ненависть, каковую питаю к вам, невообразима!
При этих словах связанный Асаи, правитель Ивами, поднял голову и ответил, с трудом сдерживая ярость:
— Князь Нагамаса, в отличие от вас, не был двуличной тварью. И смерть сегодня он принял с достоинством!
— И ты смеешь говорить о достоинстве? Ты, воин, позволивший взять себя в плен, как последний трус! — Не сдержавшись, Нобунага три раза ударил древком копья по седовласой голове правителя Ивами.
— Вот, стало быть, какова твоя месть? Бьёшь связанного врага!
Не обратив на этот выкрик внимания, Нобунага повернулся к Акао Мимасака-но-ками:
— А ты? Рассказывают, что в молодости ты сражался как демон!
Не в пример своему товарищу правитель Мимасаки проявил смирение:
— Теперь я всего лишь немощный старик…
Нобунага потребовал привести сына правителя Мимасаки, Симбэя, который тоже попал живым в руки победителей.
— От тебя, старая развалина, никакого толку, так, может, твой сын на что-то сгодится?
Акао, правитель Мимасаки, резко обернулся к Симбэю:
— Не верь князю Нобунаге, сынок! Угодишь в ловушку!
— Само собой! — расхохотался Нобунага. — Чего зря болтаешь, пустомеля? — И вдруг смех оборвался. — Казнить всех троих!
Госпожа О-Ити и три княжны были препровождены в замок Киёсу[17] и поручены заботам Нобуканэ Оды. Вскоре после того был пойман наследник Нагамасы, Мандзюмару, который бежал из отцовского замка ещё раньше матери и сестёр и скрывался в уезде Цуруга провинции Этидзэн. Нобунага приказал Токитиро отрубить ему голову. Мальчику было всего десять лет, но Нобунага не знал жалости. Самому младшему ребёнку в семье Асаи, Икумару. не сравнялось и года; его надёжно спрятали в храме соседней деревеньки, пока шла осада Одани. Там Нобунага искать не стал.
На новогодних празднествах во 2-м году Тэнсё, как и обещал самому себе Нобунага перед началом штурма Одани, ритуальные возлияния проходили в покоях, украшенных тремя трофеями — отрубленными головами Нагамасы, его отца и сына.
Когда пал замок Одани, О-Ити было двадцать семь лет, её старшей дочери Тяте — семь; средней, Охацу, — пять; младшей, Когоо, не исполнилось и трёх. О-Ити произвела на свет Мандзюмару в первый год замужества, остальных детей рожала с интервалом в два года. Последнему, Икумару, в час падения дома Асаи было всего три месяца.
У Тяти остались смутные воспоминания о бегстве на паланкинах, ей казалось, будто все эти события произошли во мраке безлунной ночи — возможно, потому, что они с матерью покинули замок перед самым рассветом, в тот мглистый час, когда в глубине садов перестаёшь различать стволы деревьев. К тому же не успели дамы Асаи сесть в паланкины, как пологи опустились и уже ни разу не поднялись за всю дорогу, и нянюшка строго-настрого, с незнакомыми суровыми нотками в голосе наказала Тяте не выглядывать, не подсматривать в щёлочку.
Ещё Тяте вспоминались языки пламени, которые жадно тянулись к паланкинам, пока носильщики стремительно мчались сквозь огонь. На самом деле они едва ли могли оказаться так близко к очагам пожара. На рассвете, когда ветер по-прежнему щекотал ноздри запахом крови, прилетая с поля битвы, процессия двинулась прямиком на юг, по тропам меж рисовых полей.
Но в сознании Тяти бегство на паланкинах неразрывно сплелось с пламенем, которое начинало разгораться у неё на глазах. К тому времени она уже успела повидать, как пляшут на вершине горы Одани жертвенные костры — монахи из храма Эйдзан совершали свои обряды. Может статься, силуэты монахов, увиденные сквозь пелену сумрачного огня, бесновавшегося на вязанках хвороста, запечатлелись на сетчатке её глаз, а мозг связал этот образ воедино с бегством из замка, породив мысль, будто им пришлось тогда прорываться через огненный заслон.
Каково бы ни было объяснение, именно такую картину семилетняя Тятя нарисовала и сохранила в своём воображении — картину гибели замка, в котором она родилась и провела раннее детство. Странно, но девочка совсем не печалилась об отце. Она запомнила его таким, каким видела в последний раз: воин в чёрных доспехах, в походной накидке из оленьей шкуры, за поясом — длинный меч в ножнах, покрытых алым лаком… Нагамаса подошёл к паланкину, чтобы попрощаться с ней. Но этот образ отца никак не соотносился с его смертью. В диковинном полумраке, окутавшем в памяти девочки отбытие на паланкинах, лишь сверкающая фигура воина имела форму и цвет.
Через месяц пребывания под крышей замка Киёсу Тятя узнала из уст старого вассала Хисамасы, явившегося к ним с визитом, о причинах столь поспешного бегства. Тот же человек поведал им и о смерти Нагамасы. О-Ити, не вынеся ужасающих подробностей, разразилась рыданиями, а Тятя ничего не почувствовала — ни малейшего волнения. Она была твёрдо убеждена, что отцу, так же как им с матушкой и сестрицам, удалось спастись и теперь он тоже продолжает жить, но где-то далеко.
Мать, которая до сих пор при Тяте и слезинки не уронила, с того дня, как услышала рассказ о смерти мужа, взяла за правило реветь по пустякам — конечно же всё от нервного напряжения. Такое настроение матери передалось и Тяте — теперь девочка нарочно хныкала по любому поводу, приводя нянек в отчаяние. Спустя две недели после того, как стали известны обстоятельства гибели Нагамасы, один из слуг, прибиравшийся в саду, сообщил госпоже Одани, что убежище юного Мандзюмару в Цуруге было раскрыто и что Токитиро Киносита казнил мальчика по приказу Нобунаги. Молва утверждала, что он изрубил тело ребёнка в куски и разбросал по дорогам. Услышав об этом, О-Ити сделалась бледнее смерти, зажгла свечи на буддийском алтаре, воскурила благовония и в течение нескольких дней не покидала спальню, где укрылась вместе с дочерьми в страхе, что старший брат Нобунага придёт и отберёт у неё девочек, чтобы предать их той же лютой смерти.
Тятя в гибель своего брата поверила не больше, чем в самоубийство отца. Леденящие душу слухи о них казались ей сказками, пришедшими из дальних земель и не имеющими никакого отношения к её жизни. Она даже не очень-то ясно представляла себе, что значит «изрубить в куски», зато понимала, что от этих слов у матушки разрывается сердце, поэтому запретила себе произносить их в её присутствии.
