Странно, но граф неожиданно почувствовал нечто вроде неловкости. Словно невзначай заглянул в чужой альков. Впрочем, такое случалось с ним здесь, в этой Московии, не впервой. Контрасты, контрасты, контрасты… Все здесь было непостижимо для его глаза, уха и обоняния, для всех чувств.
Все здесь было полно непостижимых контрастов. Столица Московии, этого необъятного государства, простиравшегося от океана до океана, была деревянной и чуть ли не ежегодно вся выгорала. Вместе с тем Кремль с его палатами сделал бы честь любой из европейских столиц.
Или храм Покрова, что на рву. Московиты зовут его Василием Блаженным. Ничего подобного графу не приходилось видеть. Фантазия его строителей превосходила самое изощренное воображение. Это многоцветье куполов и куполков, простиравших к небу золоченые кресты, поначалу показалось ему хаотичным.
Он обошел его со всех сторон, брезгливо минуя ямы, полные нечистот и смердевшей падали, равно и нищих, тянувших к нему руки в струпьях, черные от въевшейся грязи.
Зрение не насыщалось. Чем дольше всматривался граф в это удивительное варварское творение, тем явственней открывалась ему его гармония, его певучесть. Да, в этом храме была не только диковинная красочность, но и звучность.
Он сказал об этом князю Василию, не скрывая своего удивления и восхищения.
— Мы можем удивить мир, граф, и когда-нибудь мы его удивим, — отвечал князь с оттенком гордости. — Можем многое. Не можем лишь одного — поладить меж собой. Отчего-то это не удается.
— Природа человека несовершенна, — философски заметил граф. — Подобное творится везде, где мне приходилось бывать. Всюду зависть, распри, подсиживание. Я вижу в этом вину церкви…
— И я. Церковь, обязанная насаждать гармонию меж людей, обращать их помыслы к Богу и государю, сама погрязла в раздорах. Вы, должно быть, слышали о нашем расколе?
Граф кивнул:
— Разумеется, в общих чертах. Однако я так и не постиг его сути. У нас толковали, что все дело в ссоре вашего даря с патриархом. Будто они не поладили меж собой по какому-то пустяшному поводу. А когда ссорятся правящие особы, возникает и противостояние между подданными.
Князь хмыкнул.
— Пожалуй, в какой-то степени это и верно. Но началось с поводов, которые вам в Европе могут показаться, по меньшей мере, странными, даже ничтожными. Это как небольшая трещина в каменной стене. Если ее вовремя не заделать, она постепенно расширяется, углубляется, расползается, ветвится. И вот стена рушится. А ведь все началось-то с малого. Но малому обычно не придается значения. В характере нашего народа полагаться на авось.
— На авось? Но что такое авось?
Князь рассмеялся.
— В самом деле, иноземцу не постигнуть. Да и я затруднюсь… Фатум, рок, судьба, — и он почему-то развел руками.
— Но и мы у себя верим в предопределение, во вмешательство фатума и неких высших сил в людские дела. Однако же у нас мирская и церковная власти стараются жить в полном согласии. Король не дает кардиналу слишком зарываться. Все в меру. Как говорится: Богу — богово, а Кесарю — кесарево.
— Не темните, граф. И у вас был свой раскол. А Лютер, а Кальвин?!
— Гм… — граф замялся. Этот русский вельможа знает о наших делах ровно столько же, сколь и мы. Если он столь наслышан о делах церковных, то и о светских наверняка еще лучше. Граф надеялся, что можно будет что-либо выгадать в сношениях с Москвой, что эти бояре все просты, как и все русские. Но, видно, это вовсе не так, хотя его уверяли в обратном.
Он, де Невиль, поселился в Немецкой слободе, среди иноземцев, с которыми находил общий язык. Русские называли эту слободу на свой манер — Кукуй или Кокуи. Странное словечко. Никто меж немцев, голландцев и иных насельников слободы не мог объяснить ему значение этого слова.
— Не скажете ли вы, князь, что обозначает слово Кукуй? — Он решил переменить тему, дабы ненароком не оскользнуться. Кроме того, он был любознателен по природе и даже несколько авантюрен. Предвидел, что составит записки о своей поездке по Москве и Московии, подобно всем остальным, побывавшим в этой огромной и загадочной державе. Таковые записки всегда находили издателей.
Графу только что исполнилось тридцать два года. Он находился в самой что ни на есть открывательской поре и потому пускался во все тяжкие, невзирая на трудности и опасности пути.
Он не открыл князю Василию, что служил двум государям, двум королям — Франции и Польши. Для князя он был француз. А на самом деле…
Да, на его способности полагались и в Версале. Он был из знатного рода. Ветви его простирались даже за Ла-Манш, в Англию. Там его предки занимали видные места при дворе королевы Елизаветы и были в родстве с герцогом Нортамберлендским.
Но сейчас он представлял особу польского короля Яна Собеского — короля-воина. Русь и Польша находились в давнем противостоянии. Его следовало преодолеть…
— Кукуй? — переспросил князь с легким смешком. — Кокуй, Кукуй, — принялся он перекатывать занятное словечко с губ на язык и обратно. — А леший его знает, я как-то не задумывался. Скорей всего, это некое звукоподражание: так простолюдины дразнят всякого иноземца. Как-де не толкуй, а все равно кукуй.
Явился мажордом. Он был красен, глаза потуплены. Прерывистым голосом спросил:
— Подавать ли перемену?
— Подавай, подавай. Эк я тебя, Тришка. Ты уж прости — во гневе был, сорвался.
— Бог простит, государь мой, — ответил он, не подымая глаз.
— Больно грозен король ваш, — промолвил князь, обращаясь к де Невилю. — Соседи дрожмя дрожат. И откуда он деньги берет? Войны денег уйму пожирают… А у него, сказывают, пышный двор.
— Всевышний послал ему изворотливого министра финансов, господина де Кольбера. Собственно, не Всевышний, а покойный кардинал Мазарини, имением которого он управлял. Из купеческого сословия, а ныне маркиз. Он и вытянул короля из долгового болота; поначалу ввел новые порядки, сократил чиновническую рать, чуть ли не вдвое, поприжал двор в расходах. Но аппетиты короля росли, и пришлось ввести новые налоги, взамен упраздненных было, откупа и иные тягости. Города стали процветать, а крестьянство разорено.
— Нос вытащили, ан хвост увяз, — заметил князь.
— Вот именно. Однако король не пожелал ни в чем себя ограничить, и Кольбер ныне в опале. И все женщины — его величество женолюбив.
— Скажите… А кто нынче? — поинтересовался князь.
— Госпожу де Монтеспан сменила воспитательница ее детей от короля маркиза де Ментенон.
— А что, она хороша?
— Нет, и не хороша, и не молода, зато сметлива.
— Да, женщины, женщины, — со вздохом проговорил князь. — Они способны перевернуть не только нашу жизнь, но и все государство.
Мысль его поневоле оборотилась на себя самого. И в его жизнь властно вторглась женщина. Тоже не молода и не хороша собой. И тоже ухватившая кормило государства…
— Вот госпожа де Ментенон и предостерегла короля от разрыва с султаном. Это-де не только опасно, но и невыгодно: торговля-де упадет. И Кольбер ее поддержал. Вот почему Франция не может примкнуть к вам, — закончил граф.
— Что ж, своя рубашка ближе к телу, — качнул головой князь Василий. — Но ведь духовная рознь остается. А ислам — религия воинственная, наступательная. Этот мир до поры. Европа от турок много потерпела, потерпит и впредь.
— Я с вами совершенно согласен, князь. Увы, не в моих силах переменить политику его величества. К тому ж у него свои советники, я к ним не принадлежу. Он желает одерживать победы у себя под боком. И его военачальники Вобан, Тюренн и другие такого же мнения. Они создали первоклассную армию, первую в Европе.
— Да, это мне известно. И я хотел бы реформировать войско. Наше — никуда не годится, — князь помрачнел. — И если глядеть в корень, все это от необразованности народной массы.
— Наша церковь приохочивает крестьянских детишек к грамоте. Кюре каждого прихода он же и учитель. Вот бы и вашим священникам взять пример, — сказал граф.
— Наши попы ленивы, грамоте плохо разумеют и хлещут водку по-черному. Не жалуют они пасомых — что белые, что черные.
— Белые, черные — поясните.
— Черные — монашествующие, в черных одеяниях и принявшие обет безбрачия, отошедшие от мира. А белые — они и есть попы, живут в миру и наставляют мирян. Обитают при церквах, весьма плодовиты — иная попадья рожает до полутора-двух десятков поповичей и поповен. Таково сословие это умножается и переводу ему нет.
— Наши кюре вашим попам сильно уступают. И они, и сколько я знаю, польские ксендзы обязаны придерживаться целибата, то есть обета безбрачия. На том стоит римско-католическая церковь. Другое дело в жизни. Наши кюре грешат вовсю: плоть своего требует. Но церковные иерархи смотрят на это сквозь пальцы. Епископы и даже кардиналы, сколько я знаю, предаются сладкому греху без стеснения, заводят себе наложниц. Времена папы Григория VII, главного воителя за целибат, прошли. Надо полагать, что сам он был настолько дряхл, что забыл, зачем существует детородный орган.
