Вот почему поставили городовые стены вокруг княжеского двора: при нужде все посадские белозерцы могут укрыться за ними от любого ворога. Вот почему днем и ночью ходят по верху стены меж невысоких башен княжьи стражи.
Андрей Хват, молодой ратник белозерского князя служил в дружине недавно. Всего лишь года два тому, как взял его князь в молодшие дружинники, перепоясав его поясом с боевым мечом. Службой своей продолжал он дело отца своего Ивана Хвата, который многие года верой и правдой служил в дружине князя Федора.
Отца Андрей плохо помнил. Умер тот в страшный год морового поветрия вместе со всей их большой родней. И матушку Маремьяну, и деда Касьяна, и братьев Некраса да Фролку, и сестрицу Устю — всех покосила проклятая болезнь. Андрея же, четырехлетнего несмышленыша, Бог весть как оставшегося в живых, взял к себе конюшенный ключник князя Маркел, давний друг отца. У Маркела тоже вся семья полегла, и он, заколотив оба дома, стоявшие на берегу речки Васильевки у самой соборной церкви, захватив с собой малолетнего Андрея, переселился на княжеский двор. С тех пор и жил Андрей приемным сыном Маркела и не было в его жизни ближе и роднее человека.
Но в прошлое лето преставился и старый Маркел. Особого богатства он не нажил, а что было, то, позвав, будучи еще в ясном уме, отца душевного Окула — попа, передал Андрею и в церковь святого Василия на помин душ своей и своих близких. И остался Андрей совсем один, хоть и большая семья дружинная у князя Федора…
— Славен город Белоозеро, — послышался голос снизу, а вслед за этим раздались звуки шагов по ступеням лестницы.
— Славен… — отозвался Андрей и увидел, как к нему поднимается его сменщик Грикша Лобан.
С разных концов городовой стены раздавались голоса: с началом света менялись караульщики. Грикша зябко ежился от ночной прохлады после теплой повалуши.
— Здорово, Андрюха, — проговорил он. — Ну, как тут ныне?
— А все добро, — ответил Андрей. — Неужто замерз?
Грикша громко зевнул, потянулся, поиграл копьем, перекидывая его из руки в руку, прислушался.
— Скукота-а-а, — изрек он все еще сонным голосом и позевывая.
— Начало света. Петухи на посаде поют, слышь. Не соскучишься. Бывай.
— Ступай с Богом, — вздохнул Грикша, — и за меня отоспись.
Андрей спустился по шатким сходням на землю и неторопко зашагал мимо погребов и амбаров, конюшен и клетей к повалуше, что стояла у самой гридницы напротив княжеского двора.
В теплой избе, где на войлочных полстях спали вповалку ратники, Андрей разделся и тоже лег было, найдя свободное место на полсти, но, вспомнив вдруг про коня своего, с которым расстался еще вечером, тут же натянул опять рубаху и сапоги, надел пояс с калитой и ножом, захватил ломоть хлеба, вышел из повалуши и направился к конюшне.
На дворе светало. Из-за городовой стены, с посада доносились первые голоса наступавшего дня: мычанье коров, крики пастухов, дробь их барабанок и резкие хлопки пастушьих плетей.
В конюшне стоял полумрак я Андрей распахнул настежь ворота. В еще ненарушенной никем тишине он прошел в глубину конюшни к стойлу своего Морозки и повернул навертыш дверцы.
Морозко, почуяв хозяина, резво поднялся, тихонько заржав, подошел к Андрею и благодарно ткнулся теплыми, мягкими губами ему в плечо, обдав шею своим горячим дыханием.
— Ну, здорово, друже. Заждался? Ладно, ладно, — говорил Андрей, отвечая на ласки коня и угощая его хлебом.
Андрей любил своего коня, как любят только близкого человека, товарища или брата. И Морозко, вороной с проседью, будто покрытый изморозью, отчего так и прозванный, жеребец, отвечал Андрею тем же.
Сняв с крюка сыромятную уздечку, Андрей надел ее на Морозку и вывел его из стойла.
— Пошли, Морозко. Я тебя напою, умою, почищу, накормлю. И не будет у тебя ни в чем нужды-заботы. Идем, идем, — приговаривал Андрей, ведя коня к воротам, где вдруг увидел стоявшего человека. Он сразу признал Кузьку — парня из посадских, с которым давно водил дружбу.
Кузька — сын городского пастуха Анисима Сухорукова — хоть и не ровня был княжескому ратнику Андрею, но давно привязался к нему, старался во всем походить на старшего товарища и мыслил, видно, когда-нибудь стать таким же.
— Чего такую рань? — спросил Андрей, выводя Морозку из ворот конюшни.
— Так скотину с батей сгоняли. До прогонов провел, а теперь днем его сменю. А ты куда?
— Ночь в стороже стоял. Напоить Морозку надо, да самому спать.
Кузька погладил шею коня, потрепал его лохматую, спутавшуюся гриву.
— Дай я поведу, — попросил он Андрея.
— Держи, — передал Андрей повод, а сам замкнул ворота и они направились к берегу озера.
Хотя и проводил Кузька ныне свое шестнадцатое лето, а Андрей был намного старше, ростом ему Кузька почти не уступал, разве что поуже в плечах был. Сейчас, оба светловолосые, в простых полотняных рубахах и в узконосых сапогах, они были похожи на братьев-погодков.
Рассвело совсем, а когда они подошли к берегу озера, то на той его стороне, далеко-далеко, у самого небоската, где его синева смыкалась с такой же синей озерной гладью, показалось, будто из воды и умытое ею, переливаясь, красное светило, обагрив полнеба малиновым заревом. На берегу было тихо. Только стая диких утиц прошелестела над ними крыльями. Андрей и Кузька, видя все это, остановились и притихли.
— Ишь, играет. Не к добру, поди, — первым нарушил молчание Кузька.
— А ты бы не каркал, Кузя. Беды накличешь, — тихо сказал Андрей.
Кузька не обиделся и перечить не стал.
— Да я ничего. Только, говорю, не ко времени солнце-то играет.
— Выходит, так надо. На все воля Божья.
Андрей завел коня на мелководье. Тот опустил мохнатую голову и, пофыркивая, стал тянуть воду. Вдруг Кузька толкнул друга в бок.
— Андрюха, глянь, не Ульяна ли твоя?
Андрей посмотрел, куда показывал Кузька. Вдоль берега к портомойным лавам, где обычно бабы полоскали белье, подходила девушка. Два небольших плетеных короба покачивались на коромысле.
— Она…
Андрей передал Кузьке повод, а сам почти побежал к лавам. Ульяна заметила его и остановилась, опустив ношу на землю.
Светлые волосы заплетены в косу с синей лентой. Такой же лентой перехвачен и лоб. На Ульяне длинная, вышитая по вороту и подолу синими нитками рубаха, подпоясанная узким кожаным ремешком с пряжкой, а в ушах сережки с голубыми бусинками, такими же, как ульянины глаза.
Андрей подошел, поклонился в пояс.
— Здравствуй, Ульяница.
— Здравствуй, Андрюша, — поклонилась в ответ Ульяна.
— Ты отчего вчера на игрище не приходила?
— Матушка захворала. Недосуг было, — девушка показала на коробья с бельем, которое принесла полоскать.
Андрей достал из калиты нитку стеклянных бус и протянул Ульянице. Бусины были разных цветов: синие, желтые, красные. Они заискрились на солнце.
— Ой, где взял красу такую?
— У заезжего гостя купил. Для тебя.
— Спасибо, Андрюша, — поклонилась Ульяница.
— А ты сегодня на игрище придешь? Или может зайти за тобой?
— Ой, что ты. Люди увидят. Я сама приду.
— Пусть видят. Скоро у князя Федора позволения спрошу, и к Покрову сватов зашлю…
— Андрюха-а, — громкий протяжный крик Кузьки прервал их разговор, — гляди-и-и, скоровестник.
Андрей обернулся. Вдоль берега, по дороге от Старого города, широким наметом скакал всадник, пригнувшись к потной шее коня. У первых домов посада он круто повернул, и конские копыта забарабанили по мостовой.
Да, так скакать мог только гонец. Что-то тревожное показалось Андрею в облике воина. Он попрощался в Ульяницей, подбежал к Кузьке, и, вскочив на жеребца, помчался в город. Кузька побежал за ним.
…Вскоре над городом понеслись частые звуки набата. Это на торговой площади ударили в железное било. Так звучал набат всегда при бедах и напастях. Его тревожный голос летел над Белоозером, над земляным валом и тесовыми крышами домов. Он распахивал калитки дворищ, выгоняя на улицу белозерцев, заставляя их бежать к торговой площади. Тоскливо сжимались сердца горожан; много раз слышали они этот сполошный звон, но видно к нему нельзя привыкнуть…
Вскоре вся площадь между крепостной стеной и посадом была заполнена народом.
В походном строю при конях стояли дружинники. А рядом с ними большой пестрой толпой городской ремесленный люд: кузнецы-молотники, гвоздари и оружейники, рыбаки, сапожники, плотники, гончары и прочие рукодельцы с жонками и ребятишками.
Посреди этого многолюдья, на невысоком деревянном помосте, откуда обычно оглашали княжьи грамоты и где висело на цепи сполошное било, стоял в окружений своих сотников белозерский князь Федор Романович.
Черная с проседью борода. Дорогим серебряным поясом перетянут червчатый кафтан. По правую руку от князя его сын Иван. В руках Федора Романовича белый свиток. Он поднял его над головой. На площади стало тихо.
