— Ярослав же сел в Киеве, утер пот с дружиною своею, показав победу и труд велик, — закончил Андрей чтение и перевел дух.
— А потом? — спросил Кузька.
— А потом долго еще княжил на Руси Ярослав и прозван был Мудрым.
— За что?
— А вот про это сам читай, — сказал Андрей и передал Кузьке книгу. — Вот тут.
И Кузька стал водить пальцем по книжному листу.
— «…И стала при нем вера христианская плодиться и расширяться и черноризцы стали умножаться и монастыри появляться… и любил Ярослав … книги, читая их часто и ночью и днем. И собрал писцов многих, и переводили они с греческого на славянский язык. И написали они книг множество… Отец ведь его Владимир землю вспахал и размягчил, то есть крещением просветил. Этот же засеял книжными словами сердца людей.
Велика ведь бывает польза от учения книжного… Это ведь реки, напояющие вселенную, это источники мудрости. В книгах ведь неизмеримая глубина; ими мы в печали утешаемся; они — узда воздержания… Если прилежно поищешь в книгах мудрости, то найдешь великую пользу душе своей»…
— Понял теперь? — прервал Андрей Кузьку, и взял у него книгу.
— Вся правда тут. Будто про меня писано… А дальше?
Андрей засмеялся.
— Больно ты скор, Кузька. А чтение книжное суеты не терпит. О великом же Ярославе и делах его прочтем в другой раз.
— Ты что, книгу в поход возьмешь?
— Она всегда со мной. Возьму и в этот раз.
— Ну тогда другое дело, — успокоенно сказал Кузька. — Скажи только, а при Ярославе на Руси раздора не было?
— Не было. Он еще при жизни всем своим сыновьям наставление дал, вроде завета… Ну, ладно, слушай, — Андрей опять раскрыл книгу. — Вот я покидаю мир этот, сыновья мои; имейте любовь между собой, потому что все вы братья, от одного отца и от одной матери. И если будете жить в любви между собой, Бог будет в вас и покорит вам врагов. И будете мирно жить. Если же будете в ненависти жить, в распрях и ссорах, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов своих, которую добыли они трудом своим великим; но живите мирно, слушаясь брат брата… И так наставлял сыновей своих жить в любви… Жил же он всех лет семьдесят и шесть… Вот так, брат Кузьма, — закончил Андрей и захлопнул книгу.
— Ты сейчас-то домой?
— Домой… Да к бате бежать надо.
— Ну, иди, а по пути, Кузя, вот что сделай.
Андрей достал из калиты небольшой берестяной лист, железное писало и выдавил на бересте несколько слов. «Ульянице от Андрея. Приди»… — успел прочесть Кузька.
— Сделай доброе дело, Кузя, — повторил Андрей, подавая бересту. — Снеси грамотку Ульянице. Прямо ей в руки отдай. Понял?
— Понял, — подмигнул Кузька и серьезно добавил. — Понятие имею. Что я — дите? Не поперек ведь лавок, а вдоль.
— Ну тогда дуй…
И Кузька побежал на посад. Отдав андрееву грамотку Ульянице, он неторопко пошел к своему дому, который стоял в первом ряду посада у самого берега озера. Кузька не торопился потому, что весь был в думах о том, как он скажет матери, что надумал идти в поход. И, представив себе лицо матери, ее слезы и слова, какие она скажет, Кузька решил сейчас ей ничего не говорить: пусть отец все скажет сам, когда вечером пригонит с пастьбы скотье стадо.
В полутемной, насквозь продымленной избе матушка Варвара хлопотала в углу у печи. Видно готовила обед или еще чего. Кузька никогда не видывал матушку сидящей без дела. От темна до темна была она вся в делах и заботах по дому. Ведь кроме его, Кузьки, у Варвары с Анисимом было еще трое ребятишек: сестрицы Гранька и Олёна да народившийся недавно братец Пантя.
Девчонки были дома и помогали матери. Гранька у печи, а Олёнка качала в зыбке, подвешенной на шесте в другом углу избы, маленького братца.
— Где гуляешь? — строго спросила Варвара сына.
— На торгу был, где и все.
— Я тоже была, да вот дома давно. К бате-то собираешься?
— Сейчас пойду.
— Сперва по воду сбегай. Потом сам за стол. Тогда и пойдешь.
Кузька вышел в сени и, взяв деревянные ведра, побежал на озеро, а когда пришел, то обед уже стоял на столе. Парила в большой деревянной мисе горячая рыбная похлебка, а в горшке ячневая каша. Мать и сестрицы дожидались Кузьку. Потом все помолились и сели за стол.
После обеда мать налила в глиняный кувшин, оплетенный берестой, молока, наложила в малый горшок каши, отрезала от ковриги решетного хлеба, поставила все это в плетеную корзинку и подала Кузьке.
— Иди, накорми батю. Поди заждался.
И Кузька вышел из дома. Через животинные прогоны окраины слободы он попал на широкую луговину, которая подходила к самому лесу, где увидел еще издали стадо, а потом и батю, сидящего в тени ивового кустика.
— Что там стряслось? — приступая к трапезе спросил Анисим сына, видно слышавший и здесь сполошный звон из города.
— Гонец прискакал от великого князя Московского. Сзывную грамоту привез. Идут опять татары на Русь. И несть, говорят, им числа.
— Стало быть, опять летит гусь на святую Русь. И что им, поганым, надо от нас? Мы ни на кого не ходим, а на нас через лето в лето. Князь Федор был?
— Был. Говорил с народом. Грамоту оглашал. Гонцов ко всем бело-зерским князьям послал. Как только ближние с дружинами придут, так и в поход выступят.
— Где собираются?
— Сперва на Москве. Туда и наши идут. По дворам собирают припасы. К вечеру отправят житный обоз…
Кузька остановился и Анисим почувствовал, что сын чего-то недоговаривает.
— Ну-ну, еще чего?
— А то, что и наши посадские тоже с князем Федором пойдут. Так всем миром порешили.
— Ну и хорошо. По правде решили. Был бы я здоров — тоже пошел бы.
У Анисима плохо володовала левая рука. Когда-то еще не в столь давние годы был он рыбным ловцом. И хоть приходилось каждую десятую, а то и пятую рыбу отдавать княжескому ловчему, да для дружины, да для церкви, а уж себе что останется, но жили они тогда сносно. Носил на торг рыбу свежую и вяленую, сушеную и соленую. Водилась в доме и щучина и лещевина и стерляжина.
Но в одно недоброе лето все нарушилось. Ловил однажды Анисим рыбу ночью острогой, да сам на острогу же рукой и напоролся, упав в лодке. С той поры она плохо слушается и Анисим ею мало что может делать. Потому-то и пошел в пастухи. А рыбу теперь ловит только вместе с Кузькой.
— А ты меня в поход пошли, батя.
— Тебя? — удивленно переспросил Анисим и внимательно, как-то по-особому посмотрел на сына.
— Ну да, меня, — подтвердил Кузька. — Что я — маленький?
Анисим долго не отвечал.
— Ты уже не мал, Кузя, да и не велик больно… И я бы тебя отпустил, да ведь ты знаешь, что у нас с тобой в одном кармане сочельник, а в другом чистый понедельник. Где коня возьмешь? На нашей Корюхе тебе и до Москвы не доехать, а купить не на что.
— Об этом не думай, — повеселел Кузька. — Князь Федор свои конюшни безконным откроет. А мне Андрюха коня доброго подобрать обещал.
— Ну, тогда другое дело, ежели так, — согласился Анисим. — А с маткой говорил?
— Не стал ее пугать. Ты уж сам, за один раз.
— Ладно, пусть будет по-твоему, — закончил разговор Анисим, собирая в корзинку остатки обеда. — Ты тут Кузя погляди, а я подремлю немного. Эх, судьба наша. С малыми детьми горе, а с большими вдвое.
И Анисим стал устраиваться спать на теплой и мягкой траве…
…С пастьбы отец и сын вернулись поздним вечером, и, пока Варвара обряжала корову, Анисим ничего ей не говорил о сыне. Сказал же, когда она пришла со двора.
— Не отдам, — почти закричала Варвара и даже прикрыла собою Кузьку, будто кто-то собирается увести его немедля.
— Ладно, мать, не кричи. Конечно, вся семья вместе, так и душа на месте. Да уж такая стало быть судьба ему, — успокаивал жену Анисим.
— Да ведь он же еще дите, — не сдавалась, плача, Варвара. — Не ведает твоя голова, что язык глаголет.
— Жених он уже, а не дите. Скоро мужиком будет. Вот так и порешим, — твердо сказал Анисим и себе, и Варваре, и Кузьке.
И Варвара, поглядев на мужа и сына, поняла, что спорить будет без пользы. Она молча примирилась и только глаза, которые она то и дело утирала концом платка, выдавали ее думы.
После захода солнца, когда через узкое косящатое оконце, затянутое скотьим пузырем, в избу не стало пробиваться света, зажгли лучину и молча сели ужинать. Так же молча, помолясь на сон грядущий, стали укладываться спать.
Кузькино место ночью — горница. Здесь не жарко, как в избе, и многие ночные звуки услышишь, пока не заснешь: то ли животина вздохнет внизу в подклете, то ли какая птица прокричит в недальнем лесу или заплещут о берег озерные волны, совсем рядом за огородом.
Кузька уже стал засыпать, когда услышал вдруг, как скрипнула дверь в сенях и по двору кто-то пошел. Кузька встал, тихонько отодвинул задвижку волокового оконца и глянул на волю. В полумраке наступавшей ночи он узнал мать. Варвара прошла к озеру и вернулась оттуда, неся деревянный ковш с водой и небольшую глиняную чашу без дна. Она остановилась посреди двора, поставив чашу и ковш на землю. Затем щепкой прочертила вокруг себя, опустилась на колени и полила из ковша воды в чашу. До Кузьки донеслись слова матери:
