Кусты можжевеля, густо облепившие лесную опушку, расступились нехотя и сторожко. Сторожко и всадники выезжали на чистое место. Да и не чистое оно, испоганено мечом и огнем. Сколь их тут было, приземистых крепеньких домишек с дерновыми крышами, с амбарушками да со скотными крытыми дворами, поставленными впритык? Знает то лишь поганский пес Огнище, в одночасье пожравший крестьянское достояние и посейчас еще сыто похрустывающий бревнами частокола. Одна только перекладинка с малым колоколом невесть как и уцелела. Там, на дальнем конце села, где кусты сбегают в малое озеро, мается, захлебывается бедой чугунное било. В тягостном оцепенении взирали повольники на смрадные останки человечьего жила.
– Сведай, кто сполох бьет, – тихо проговорил Горский стоящему обочь Овсею. Тот понукнул было коня, да остановился:
– Глянь, атаман, парнище некий из лесу к нам бегит.
А и впрямь, ломясь сквозь кусты, будто лось, поспешал к ним незнакомец.
– Москва! Москва! – кричал он еще наиздальках, призывно маша рукой. Вблизи всадников остоялся, подошел уже шагом. Был он молод, едва ль свою восемнадцатую осень исхаживал. Но под грубой рубахою, шитой одним швом, с дырьями для головы и рук, чувствовалась зреющая могутная сила.
– Москва? – На лице парня радостная улыбка ушла в нежно курчавящуюся русую бороду.
– Нет, брате, мы из Новагорода купцы.
– Эх! – парень метнул шапку оземь, сам рухнул следом, сел, охватив голову крупными ладонями.
– Кто содеял сие злодейство? И почто ты Москву кличешь? Ить земля‑то Рязанская? – Горский, а за ним и остальные соскочили с коней, обступили парня.
– Татарове, кто ж еще! – зло отмолвил парень, не подымая головы. – О прошлом годе отнесло беду круг Завидова, когда Мамай Рязань пожег, а ноне, вишь, и тута головешки. Мужиков, почитай, всех на месте положили. Я‑то с заутрени в лес ушел. Рой у нас даве с пасеки сбег. Найти мыслил. Тем и спассе. А почто спассе? Лучше б мне, как той Авдотье-вдовке, ума лишитися! Дочка ее, Марфа, не далася татям, серпом зарезалась. Так те татаровья косу ей отсекли и в колокол приладили. Заместо вервия, значит. Вот и дергает за нее Авдотья без роздыху. Я чаял хоть с пепелища увести ее – не дается…
Ватажники мрачно переглянулись. Парень встал, рукою указал на место, где ломился кустарником:
– Туда ушли нехристи! Дорогой на Перевитск. Поспешают, а полон – девки да младени – их осаживает. Перевстреть бы окаянных! Тут ить до Оки недалече. А московские сторожи и на нашем берегу ворога пасут. Татаровей тех с сотню всего. Думал, коли вы московские, нагоним поганых, полон отобьем! Эх…
Детина бессильно уронил руку.
– Как же перенять их? – Горский в раздумье свел брови к переносью. – Ить далеко ушли супостаты!
– Тропу ведаю. Через Чертов лес напрямки, – с каждым словом загораясь надеждой, сбивчиво заговорил парень. – Тамот-ко у поляны засеки старые. За ними и хоронить засаду.
– Како мыслите, братие? – Горский обвел взглядом сумрачные лица товарищей.
– Веди, атаман! – первым откликнулся Заноза. И пошло гулять эхо над лесом:
– Веди! Веди! Веди!
И на своем звонком языке вторил тому эху колокол:
– Веди! Веди! Веди!
Долго еще чудился уходящим в лесную чащу повольникам его надсадный голос. Машет без устали материнская рука, выпрашивая последней божьей милостыни – смертыньки…
Чего-чего, а уж в засадах новгородцы таиться умели. На то и ушкуйники! Как сам северный хозяин, в снегу растворясь, полдня поджидает у проруби сторожкого моржа, так и они умеют таиться неслышно, покуда не подаст знак ватажный атаман. Дремлет сосновый бор. Поскрипывает недовольно вершинами матерых смолистых лесин, только нарушая сонный покой, охнет вдруг старое древо и, не понимая еще смерти своей, поклонится в последний раз земле-матушке и упокоится, широко разбросав кругом ядреные шишки. Не в том ли и смысл жития – уходя, оставить после себя доброе семя…
Да не думалось о том татарам, молча въезжавшим на широкую поляну, окаймленную густым орешником. Чужд степняцкой душе лесной смолистый запах, и на каждый нечаянный шорох в сумрачной глубине бора руки богатуров сами собой ищут рукояти сабель или древка луков в походных саадаках. А этот кусок ровной земли, густо поросший травами, видно, самим аллахом даден воинам, утомленным неприветливой лесной дорогой. Да и полон, хоть и подгоняемый плетями, тянется за хвостами коней все неспешней. Можно заставить новых рабов бежать, а не ползти, да путь в Орду далек, а звонкие монеты на сарайском торжище купцы отсыпают за живых.
Пленники – молодые жонки, девки и дети, – выходя на поляну, молча садились или ничком падали в непожухшую еще духмяную траву. Не плакали. Да и то: слезами горю не поможешь и пепелище родное не зальешь. Наян, начальник отряда, довольно поглаживая отвислые монгольские усы, качнул копьем, и дозорные, разделившись, нехотя тронули коней и на пройденную уже дорогу, и вперед, в сумрачную пасть неизведанного еще леса. Иного пути не было: круг поляны за густорослью орешника громоздился бурелом да зеленел мох на прогнивших деревах старинной засеки.
Наян спрыгнул наземь, косолапя, разминая затекшие ноги, зашагал к краю поляны, недоверчиво вглядываясь в сплетения стволов и ветвей. Вслед за ним, гортанно переговариваясь, пососкочили с коней и остальные татары. Лошади потянулись к траве, и всадники им не препятствовали: урусская трава слаще степной, жесткой и пыльной. Да и все здесь, в неласковом краю лесных шаманов, иное, несвычное.
«Даже вороны в заколдованном этом чертоге хрипят иначе…»
Последнюю мысль наяна разорвала пополам тяжелая железная стрела, с одинаковой легкостью пронзившая арабскую кольчугу на груди сотника и его черное сердце. Ноги наяна дрожали еще в последней судороге, а уж самострел Федосия Лаптя выцеливал новую жертву среди мечущихся по поляне татар. А и не половина ли их легла сразу под стрелами повольников, хлынувшими сердито гудящим роем из‑за лесной засеки! Дождались своего часу ушкуйники. По топям, мхам, вековечным зарослям, буреломам привел их на богатырский пир завидовский охотник Иван. И теперь уж каждый норовил допить хмельную чашу до дна. Не таясь более, встали они над засекой, и тяжко гудели под их пальцами жильные тетивы, и хлопали облегченно по кожаным рукавицам, вздетым на левые руки, чтоб не окалечиться.
И снова до уха растягивал тетиву новгородец, выискивая правым глазом, куда ловчее пустить оперенную смерть. Влет, как белку на сосне, били стрелы вскакивающих на коней татар. Может, пяток только и вырвался со страшного места, и, нахлестывая лошадей, бросился вдогон двум дозорным, меряющим пройденную уже дорогу. Туда же, к дальнему концу поляны, прикрываясь от стрел круглыми щитами, пятились спешенные татары.
Петр Горский, первым отбросив лук, махнул через засеку. За ним, обнажив сабли, продрались через орешник и остальные. Одно дело – бить врага на расстоянии, другое – когда меч в раззудевшей руке разваливает поганого нехристя наполы! Тогда только и утишается в повольницком сердце лютый пламень ненависти. А и ненамного превосходят новгородцы числом вспятивших татар. Рассыпался смертный бой клубками одиночных схваток по всей поляне. Скрежеща сталью о сталь, рыча, захлебываясь потом и кровью, перекатываются они по лесной мураве, по зверобою и душице. Не отступают татары. Как степные волки, загнанные облавой, с налитыми кровью глазами кидаются они на преследователей, зорко высматривая место в сочленениях доспеха, куда верней вогнать алчущий крови клинок.
И над оскользнувшимся Горским свистнула смертная сабля. Да упредил беду Федосий – толстая стрела просадила и щит, и броню, показав свой каленый рожон солнцу под лопаткой татарского богатыря. Да и мудрено ли! Страшное то оружие – арбалет – перенял Федосий у давних новгородских нелюбей – немцев и не одного таки клятого крестоносца попятнал тяжелой железной стрелой под несокрушимыми латами!
Всяк отличился, всяк из кровавой чаши испил. И, когда замолкли последние вражьи хрипы, пошатывало победителей, будто и впрямь хвативших изрядно хмеля. А иные так на том пиру напотчевались, что и заснули вечным сном среди поверженных татар. Густо напиталась кровью мать сыра-земля. И родит она по весне от русской крови – ласковые луговые цветы, а от черной вражьей – чертополох да крапиву. И не помирятся они никогда, ибо вечны в мире добро и зло. А сегодня добро перемогло.
Не успели еще полонянки освобожденными от ремней руками обнять живых спасителей да обиходить раненых, как выкатилось на поляну новое конное воинство. Остроконечные шеломы, круглые красные щиты… Свои, русичи! Передний, густо забородатевший воин, поднял защитную стрелку с переносья, осанисто спрыгнул с крупного буланого коня.
– Насекли басурманов, – пророкотал он, приветно подымая руку встречь Горскому. – Ан и Москва без дела не сидела. Тех, что утекли от вас, мы порубали.
