— Что ты кланяешься? Уже уходишь?
— Надо… Поздно уж, — бормотал патер, двигаясь к двери.
— Посидел бы, побеседовал с приятелем! Ха-ха-ха! Все-таки идешь? Эх, какой ты! Ну, иди, иди! А это дело, будь спокоен, я исполню как следует. И костей не доищутся его. Ишь, тебе не терпится уйти! Ступай уж, Бог с тобой. Проводи попа, Стефан.
— Ну вот, мы двух зайцев разом убьем, — говорил пан Феликс по уходе патера своему слуге и верному другу. — Одного-то зайца уж и убили — заполучили денежки, а другой заяц — расплата с женихом этим проклятым — тоже не уйдет от нас. Ты знаешь, — продолжал Гоноровый, вперив свой мертвый взгляд в лицо Стефана, — я хочу стереть с лица земли гнездо его со всем добром, со всеми людишками, какие в нем находятся! Вот как я хочу расплатиться. Понял ли?
— Как не понять, вельможный пан!
— Так давай потолкуем, как устроить это получше.
И они стали обсуждать план действий.
XXIII
Для милого дружка — и сережка из ушка
Родовое имя Максима Сергеевича было Златояров, но это имя мало кто знал из соседей; чаще называли его но месту нахождения усадьбы — Гнорова — Гноровским. Название Гнорово было старинное. Основанием для него служило предание.
Говорили, что некогда жил в лесу, у глубокого оврага, вблизи того места, где позже появилась усадьба, некий добрый муж, именем Гнор или Нор. Он прославил себя различными подвигами, а под старость, бросив буйные ратные потехи, первый во всей округе принял христианство, чем навлек на себя ненависть язычников, и, не желая отступить от своей новой веры, принял мученическую кончину. Насколько правдиво было это сказание — неизвестно, но окрестные жители нисколько не сомневались в его правдивости и даже указывали на берегу оврага большой камень, на котором, как говорили, Гнор был убит язычниками.
Дед Максима Сергеевича, убежав из России в малолетство Иоанна IV, построил здесь усадьбу и поселился. Ему нравилось, что это место находится в стороне от проезжей дороги: у старика были основания считать себя в большей безопасности среди дремучего леса, в безлюдье, чем в каком-нибудь густонаселенном местечке или городе.
По смерти деда отец Максима Сергеевича не захотел покинуть насиженное гнездо, несмотря на то что получил от короля Стефана Батория богатые поместья. Когда он погиб в одной из битв, многочисленных при воинственном Стефане, Максим Сергеевич остался жить в Гнорове со старухой матерью и сестрою, которая была года на три младше его.
Через год по смерти отца сестра вышла замуж и уехала с мужем, мать вскоре скончалась, и Максим Сергеевич остался одиноким в усадьбе. Молодой и свободный, он мог бы поселиться в любом городе, мог бы отправиться ко двору короля, мог бы наконец переехать в свое богатое поместье в одной из лучших частей Литвы, но он предпочел всему одинокую жизнь в лесной тишине. Не малую роль играла тут, конечно, близость поместья Влашемских — близость относительная: в сельской глуши люди, живущие друг от друга верстах в двадцати — тридцати, считаются соседями.
Кроме самого хозяина, обитателей в усадьбе было немного, всего с десяток человек. В Гнорове не было поселка. Был только обширный дом, окруженный двором с изгородью из толстых дубовых кольев. На дворе, неподалеку от дома, были разбросаны служебные постройки. Дом был двухэтажный. Верх занимал Максим Сергеевич, внизу жили холопы.
Гнорово было чисто русским уголком: все — и хозяин, и слуги — были русскими и православными.
Православною была и холопка Анна, что, однако, не мешало ей любить католика-поляка Стефана, слугу пана Гонорового. Анна представляла из себя дебелую девушку, кроме здоровья, которое, казалось, рвалось вон из тела, ничем не выделявшуюся. Круглолицая, вечно румяная, с большими маловыразительными голубыми глазами, она производила впечатление хорошо откормленного, добродушного животного.
В Стефане Анна души не чаяла, была «по-собачьи» привязана к нему. Любовь эта доставляла Анне немало страданий. Кроме постоянного опасения, что «какая-нибудь там» отобьет у нее «ненаглядного красавчика», ее мучила холодность Стефана: ей все казалось, что он ее недостаточно любит.
Ловкий парень знал это и умел играть на этой струнке, когда ему было надо. Он обходился с нею сурово, даже грубо; зато за одно его ласковое слово простодушная девушка готова была кинуться и в огонь, и в воду.
Особенно тяжело пришлось Анне после того, как Стефан был ранен боярином Белым-Турениным во время лесного побоища. Когда он не пришел к ней подряд несколько дней, обеспокоенная девушка, улучив минутку, тайком сбегала в лесную усадьбу и нашла Стефана лежащим на постели, страдающим от ран. Ей вздумалось причитать над ним, он рассердился, приказал ей «не нюнить» тут, а поскорей убираться восвояси. А напутствием ей было:
— Да смотри, не вздумай опять прибежать сюда: я тебя тогда спроважу по-свойски, и дружбе нашей конец. Поправлюсь — сам приду, а нет меня — жди.
Анна ушла от него, горько плача и сетуя на злую свою судьбу и его «нелюбье». Она нетерпеливо ждала его выздоровления. Однако проходили месяцы, а Стефан не показывался.
— Уж не помер ли, сердешный? — сокрушалась она. — А я тут сижу, знать ничего не зная, да толстею.
Действительно, тоска странно отражалась на Анне: она не худела, а полнела не по дням, а по часам.
— Эк, тебя развозит! — говаривали, глядя на нее, холопы. — Инда щеки лопнуть хотят от жира. Что свинья кормленая, ей-ей!
А Анна слушала подобные замечания и тяжело вздыхала. «С тоски все это у меня, с тоски!» — печально думала она.
Миновало еще несколько месяцев, а Стефана все нет как нет. Девушка мало-помалу начала уже не толстеть, а «спадать с тела». Ее часто так и подмывало сбегать в лесную усадьбу, разведать про Стефана, да удерживала боязнь его гнева. Постоянно занятая мыслью о своем «красавчике», она стала даже как будто немножко заговариваться, стала «маленько придурковатой», как говорили холопы.
Поэтому можно понять, как велика была ее радость, когда она после столь долгих волнений неожиданно получила весточку «от него».
Однажды, когда она случайно вышла за ворота, к ней подбежал какой-то маленький чумазый парнишка и шепнул ей, чтобы она шла за ним, что Стефан поджидает ее тут, в лесу, близехонько. Конечно, она побежала за парнишкой со всех ног.
Стефан встретил ее очень ласково, сказал, что он тоже тосковал по ней и все собирался прийти, да нельзя было урваться, а потом пришлось уехать со своим господином на некоторое время. Он принес ей даже кое-какие подарки: кусок алой «дабы»[4] на сарафан, красные чоботы, посоветовав подальше прятать подарки от глаз холопов, чтобы не стали расспрашивать, откуда взяла, да не дознались бы, грехом, что знакома с ним.
— Господа-то наши не в ладах ведь друг с другом, — и чего не поделили? — так пан Максим, пожалуй, осерчает за ее знакомство со слугой пана Гонорового, — пояснил он ей.
Прощаясь, он сказал, что завтра опять будет поджидать ее на том же месте, и намекнул, что постарается устроить так — «надумает что-нибудь» — чтобы им без помехи вволю нацеловаться-намиловаться.
Анна была на седьмом небе от радости.
На следующий день свидание повторилось, на третий день тоже. С каждым разом Стефан становился все ласковее. Минула так неделя. Однажды слуга Гонорового пришел очень веселым.
— Ну, голубка! Нашел, как устроить нам, что без помехи нацеловаться. Только тут помощь твоя нужна. Поможешь — пробуду у тебя ночку целую, — сказал он.
— Ай, желанный! Я ль не помогу. Что хочешь — сделаю, только б так состроилось! — воскликнула Анна.
— А вот, вишь, дам я тебе травку… Травка самая что ни на есть пустяковинная, а только если человек поест малость ее, то спать, страсть, захочет. И как он ни три глаз своих, все равно сон его сморит…
— Так, так! Ну и что же, родной?
— А то же, что вот ты эту травку высуши да разотри, а после подсыпь холопьям в питье. День надобно выбрать подушней, пожарче, чтоб пить, значит, им больше хотелось. Вот только и всего. Попьют они вволю, захрапят, а я к тебе и проберусь. Понимаешь?
— Понимать-то, понимаю… — протянула холопка.
— Ну, и что же? — нетерпеливо воскликнул Стефан.
— А только мне, милый ты мой, будто боязно что-то…
— Дура!
— Чего же ты серчаешь? Я ведь к тому, что подсыпать зелья этого не трудно, а только вдруг да они заснут и не проснутся совсем?
— Пустое! Проснутся!.. А то… делай как знаешь.
— Лучше уж по-другому как-нибудь нельзя ли?
— Твое дело, твое дело. Ну, прощай.
— Что же ты так скоро?
— А что мне тут делать?
— Осерчал? А?
— Зачем серчать? Обидно только: ей же хотел угодить, а она и то, и се.
— Когда придешь?
— А не знаю. Может, через годок и заверну.
