— Казак — он как бык, — сказал Кирьян. — На него сразу ярмо надень — он взбесится. А постепенно будешь к упряжи приучать, так он и привыкнет.
— Скажите, — спросил Жорж, — а острожников из Каменской станицы вернули?
— Вернули, — вздохнул Филатыч, — через два дня обратно припожаловали.
Учитель, хозяин дома, угрюмо молчавший во время долгого рассказа Кандыбина, посмотрел на Жоржа, как бы спрашивая: удовлетворен ли он подробностями «Луганского бунта»? Жорж кивнул — да, удовлетворен. Учитель повернулся к казакам.
— Мы уже говорили, — сказал он, — о том, какие выводы можно сделать из этих событий. Во-первых, для того чтобы успешно бороться против правительственных притеснений, нужно действовать дружно и последовательно. Сказал «а», значит, надо говорить и «б», да не одному, а всем вместе. Теперь второе — казаки могут действовать сообща против властей на всей территории Войска Донского, так как причины недовольства одинаковые во всем войске. Сейчас земство отобрало лес, потом замахнется на озеро и реку…
— На мельницу уже пошлину положили, — вмешался Филатыч. — Хошь не хошь, а плати денежки, ежели молоть привез. А как не повезешь, когда без мельницы не прожить. Не бабу же заставлять в ступе зерно толочь. Пущай бы эти умники земские вместе с бабами нашими у печи постояли, тогда бы не стали везде нос свой совать!
— А соль? — как всегда азартно, вскинулся Кирьян. — Раньше соль добывали вольно, а теперича земство акцизный налог на соль наладило брать. Это где же такое видано, чтобы за соль налог брать?
— Скажите, — обратился Жорж к Филатычу, — а какова величина земельного надела?
— Душевой надел здесь везде считается в тридцать десятин, — ответил за Филатыча учитель, — с него и платится душевая подать. Но цифра эта написана вилами на воде. Количество удобной для обработки земли не превышает пяти — восьми десятин.
— Про оружию еще сказать надо, — мрачно заметил Кандыбин.
— Да, да, — согласился учитель, — обязательно надо рассказать про оружие. Казаки крайне недовольны тем, что при возвращении с войны у них начали отбирать оружие, которое по закону является их собственностью. Наша местность по боевому расписанию составляет так называемый третий полк Орлова. Так вот, в Киеве, когда казаки пришли из Балканского похода, у полка неожиданно отобрали пушки, а когда пришли в Черкасск, наказные власти вдруг потребовали сдать все винтовки. А какой же казак без винтовки?
«Этот худой, невзрачный человек в очках а ля Чернышевский, — подумал Жорж про себя, глядя на учителя, — живет здесь всего полтора года, а как много сделано! Ведь в этом „Луганском бунте“, безусловно, есть и его доля участия. Какой замечательной силой обладает социалистическая пропаганда в народе, если даже в таком воинственном и верном трону сословии, как казачество, которое является опорой самодержавия, проклюнулись такие сильные ростки недовольства властью! И этот учитель, живущий здесь один, ежедневно рискующий быть арестованным и сосланным в каторгу, уже сильнее всех урядников, атаманов и генералов, потому что казаки слушают его, идут за ним, оказывают сопротивление правительственным чиновникам под влиянием его агитации. А что будет дальше? Надо обязательно составить прокламацию о событиях в Луганской станице и прочитать эту прокламацию казакам».
— У нас в полку за Балканский поход крестов поболе, чем у всех земских, — хвастливо подбоченясь, сказал Кирьян, — а они у нас леса отбирают. За что же мы тогда кровь против турка не жалели, за что головы свои в чужих землях клали?
…На следующий день Жорж снова попросил учителя собрать казаков в своем доме.
— Господа станишники, — сказал Жорж, внимательно оглядывая Кандыбина, Филатыча и Кирьяна, — по вашим рассказам и по рассказам других казаков, которых мне довелось встречать, я написал обращение ко всему казачьему войску — Донскому, Кубанскому, Уральскому, Терскому, Амурскому, Яицкому и всем остальным. Эта листовка будет напечатана в Петербурге на типографском станке и распространена по всем казацким войскам — у вас, на Дону, на Кубани, на Урале, на Тереке…
— Подметная грамота, что ли? — прищурившись, спросил Филатыч. — Опять царя нового ставить?
— Погодь, не встревай, — толкнул его локтем Кандыбин, — дай послушать…
— «Братья казаки! — начал читать Жорж. — Хорошо и привольно жилось вам в старину на ваших землях, которые кровью своею отвоевали вы у неприятеля. Не было у вас ни благородных, ни черни, сами вы выбирали своих атаманов, и никто не стеснял вас службою: вы служили сколько могли и хотели, и за эту службу получали вы грамоты на свои земли, чтобы владеть ими вечно со всеми лугами, лесами, озерами и рыбными ловлями. О теперешних налогах и тяготах не было и слуху… Так жили вы когда-то, храброе и славное войско казацкое, но уже давно начали вас оттеснять понемногу. Стали назначать вам Наказного атамана из Петербурга, а теперь вопреки царским грамотам вводят у вас земство, и оно отбирает у вас леса, облагает землю податями, а потом и вовсе сравняет вас с крестьянами. Давно старики предсказывали, что лишат казаков всех прав, что будут стеснять их и наступит большая смута в казацких землях. Вы сами знаете, что их предсказание сбылось. Везде были смуты. Уральцев, за то, что они не хотели подчиниться новому положению, целыми сотнями ссылали в Сибирь и Туркестан; в Черноморье волновалась Полтавская станица; на Дону луганцев таскали по острогам и грозили Сибирью за то, что не хотели отдать земству лесов, которые по царским грамотам должны принадлежать казакам. Братья казаки! Было время, когда ваши отцы и деды присягали служить царю и отечеству только тогда, когда получали за это вольные грамоты. Требуйте и теперь таких грамот, чтобы остались за вами все ваши права, и земли, и поля, и леса, и реки, и озера; чтобы управляли вы собою сами; чтобы сами выбирали Наказного атамана; чтобы землю давали всем поровну — и офицерам, и казакам; чтобы не надо было платить за нее налогов; чтобы не вводили у вас земства; чтобы всех казаков уравняли в правах и не было бы, как теперь, черни и благородных, а службу всем справлять поровну и по силе возможности. Деды ваши знали, как поступить, и вам не мешает припомнить старинный казацкий обычай. Не дадут вам вольной грамоты — не давайте присяги на службу! А будут заставлять силой — так неужели славное войско казацкое не сумеет отстоять своих прав?! Далеко гремит слава казацкая. Знают казацкую храбрость и немцы, и французы, и венгры, и турки, и англичане. Вы заслужили эту славу своею удалью, вы заплатили за нее кровью своею и головами своих братьев. Неужели же струсит казацкое войско, неужели не сумеет вытребовать себе тех прав, по которым жили и служили ваши предки. Вы казаки — не мужики! Вас не надо учить владеть ружьем, пикой и шашкой, не надо учить победам над неприятелем. Опозорит себя на века казачество, если не вернет теперь прежних вольностей! То, что добыли кровью деды, не должны отдавать без боя внуки!»
Поезд остановился в Туле. Повинуясь какому-то неосознанному желанию (а скорее привычке, выработанной за два года жизни на нелегальном положении), Жорж взял чемодан и вышел из вагона.
— Никак сходите, молодой человек? — спросил стоящий в тамбуре кондуктор. — Билетик у вас вроде подальше был.
— Да вот тетеньку решил проведать, — улыбнулся Жорж. — Торговлю здесь содержит. Надо помочь старушке счетные книги привести в порядок.
Поезд ушел. Жорж огляделся — перрон был пустой. Он вышел на площадь. Нагнулся над чемоданом — еще раз огляделся. Вроде бы чисто. Это правило — проверять несколько раз в день, нет ли слежки, — он усвоил для себя твердо.
Потом взял извозчика и поехал в центр города. Остановился около меблированных комнат. Оставив чемодан в пролетке, вошел в номера, снял комнату на два дня, заплатил вперед. Если по дороге на Воронежский съезд за ним следует какой-нибудь опытный филер, который пока никак не обнаружил себя, то плата вперед, безусловно, убедит филера в том, что он, Жорж, задержится в Туле на два дня — сыскные верят в деньги.
Потом вернулся к извозчику, велел ехать к Тульскому Кремлю. Сошел около одного входа, приказав вознице ждать около другого, быстро пересек кремлевский двор, оглянулся — никого. Вышел из Кремля через сводчатые ворота в старинной башне, извозчик уже ждал его, попросил как можно скорее гнать на вокзал, обещав на водку. Сидя в пролетке, лихорадочно думал: может ли он притащить за собой на Воронежский съезд жандармский хвост? С таким же успехом могут привезти за собой полицейское наблюдение все будущие участники Воронежского съезда — и Александр Михайлов, и Николай Морозов, и Вера Фигнер, и Тихомиров, и Фроленко, и Перовская, и Желябов, и многие другие. Впрочем, все они люди опытные, осторожные, прошедшие огонь и воду, умеющие замечать за собой слежку. Каждый отдал уже не один год революционной борьбе, каждый предан делу до конца. И тем не менее дороги их сейчас, кажется, расходятся в разные стороны. Почти все они за террор, за политические убийства. И только, пожалуй, он, Плеханов, да еще несколько человек стоят на прежних народнических позициях, исповедуя не террор, а продолжение социалистической пропаганды и агитации в деревне и в городе.
