Потом вернулся к извозчику, велел ехать к Тульскому Кремлю. Сошел около одного входа, приказав вознице ждать около другого, быстро пересек кремлевский двор, оглянулся — никого. Вышел из Кремля через сводчатые ворота в старинной башне, извозчик уже ждал его, попросил как можно скорее гнать на вокзал, обещав на водку. Сидя в пролетке, лихорадочно думал: может ли он притащить за собой на Воронежский съезд жандармский хвост? С таким же успехом могут привезти за собой полицейское наблюдение все будущие участники Воронежского съезда — и Александр Михайлов, и Николай Морозов, и Вера Фигнер, и Тихомиров, и Фроленко, и Перовская, и Желябов, и многие другие. Впрочем, все они люди опытные, осторожные, прошедшие огонь и воду, умеющие замечать за собой слежку. Каждый отдал уже не один год революционной борьбе, каждый предан делу до конца. И тем не менее дороги их сейчас, кажется, расходятся в разные стороны. Почти все они за террор, за политические убийства. И только, пожалуй, он, Плеханов, да еще несколько человек стоят на прежних народнических позициях, исповедуя не террор, а продолжение социалистической пропаганды и агитации в деревне и в городе.
Он вошел на перрон за пять минут до отхода поезда. Послал кондуктора взять билет. Вошел в полупустой вагон, открыл дверь в пустое купе, закинул чемодан в сетку, задвинул дверь, сел, откинулся на спинку дивана, закрыл глаза… И волны воспоминаний снова понесли его в напряженный хаос минувших событий в поисках ответа на вопрос, не дававший покоя ни днем ни ночью, — когда и с чего началось все то, что теперь привело их всех, членов общества «Земля и воля», к ясному пониманию, что пути их расходятся, что на съезде в Воронеже неизбежно должен произойти раскол и размежевание.
…Возвратившись зимой с Дона с твердым желанием скорее напечатать свою прокламацию «К славному войску Донскому», вернуться обратно в станицу Луганскую и распространить воззвание среди казаков, он нашел в Петербурге страшный разгром всего руководящего ядра «Земли и воли». Аресты шли каждый день, с огромным трудом удавалось сохранять еще подпольную типографию, то и дело перенося ее с места на место. Каждый человек, каждые свободные руки были на вес золота, и он, Плеханов, с его конспираторским опытом пришелся тогда как нельзя кстати, оказался в самом центре событий, помогая товарищам скрываться от полиции, доставать новые документы, налаживать заново печатные издания землевольцев. Он был в те дни одним из немногих основателей общества, остававшихся на свободе. Через него шли все связи между кружками, в которых аресты вызвали ожесточенные споры о формах и методах дальнейшей революционной работы. О возвращении на Дон нечего было и думать.
Девушку звали Роза. Была она невысокого роста, с ясными и твердыми чертами лица, с уверенной манерой держаться, веселая, остроумная, без традиционных женских слабостей — капризов, частой смены настроений, повышенной экзальтации и вспыльчивой придирчивости. Она имела строгий и очень уравновешенный характер, была натурой цельной, прямой, беззаветно преданной революционному делу, что тоже сыграло не последнюю роль в их духовном сближении. Скитальческую, полную опасностей жизнь Жоржа не осуждала, а, наоборот, восторгалась ею. Словом, личная жизнь обещала что-то надежное и счастливое. Учась на высших медико-хирургических курсах, Роза к своей будущей докторской профессии уже сейчас относилась очень серьезно. Она была врачом по призванию, по своей пристальной заинтересованности в людях, по какому-то особому эмоциональному складу души, внимательному и заботливому, постоянно расположенному принять участие в чужих недугах и бедах.
…Умер Некрасов. Оставшиеся на свободе члены общества «Земля и воля» решили принять участие в похоронах поэта. Был приготовлен венок. Речь на похоронах от революционной молодежи было поручено произнести Оратору — кличка эта после Казанской демонстрации прочно закрепилась за Жоржем Плехановым. Несколько землевольцев, вооруженных револьверами, должны были обеспечить безопасность выступления и в случае попытки полиции захватить венок отбить его вооруженным вмешательством.
Народу на кладбище было много. Сильный декабрьский мороз седым инеем оседал на непокрытых головах огромной толпы, собравшейся около раскрытой могилы Некрасова. После нескольких официальных речей вперед вышел Достоевский. Страстная его речь вызвала рыдания. По изможденному, бледному лицу писателя пробегала судорога близкого нервического припадка. Потом говорил кто-то еще — от радикального студенчества, от либеральной профессуры. «Пора», — шепнули сзади Жоржу, стоявшему в двух шагах от гроба и находившемуся в сильном волнении после речи Достоевского.
Жорж шагнул к могиле.
Два молодых человека в наглухо застегнутых пальто поставили рядом с ним венок, расправили ленту. «От социалистов», — прочло сразу несколько голосов. Толпа ахнула, придвинулась ближе. Такая надпись здесь, на Новодевичьем кладбище, на официальных похоронах, была равносильна взрыву бомбы.
Два молодых человека выпрямились около венка, один из них достал револьвер и, опустив глаза, замер, держа револьвер дулом вниз. (Он был виден только стоящим около самой могилы.) Толпа замерла.
— Господа! — громко начал Жорж. — Сегодня мы хороним великого поэта земли русской… В чьем сердце горькой болью за порабощенный и униженный русский народ не отзовется знаменитое стихотворение Некрасова? Кто в юности, однажды прочитав эти стихи, не давал себе клятвы посвятить жизнь борьбе за народное дело?.. Сегодня мы прощаемся с великим писателем, славой и гордостью отечественной литературы, который впервые в легальной русской печати воспел декабристов — предшественников революционного движения наших дней, предшественников петрашевцев и всех остальных мучеников за освобождение народа!
Краем глаза он увидел, как вздрогнул при слове «петрашевцы» Достоевский, как вскинул он на говорившего обжигающий взгляд своих серых, пронзительных глаз.
В толпе шевельнулась личность филерского вида, сделала попытку протиснуться вперед, но те, кто пришел с Оратором, вышли к могиле — руки в карманах сжимают оружие, в глазах твердое выражение дать отпор любому насилию.
— Вечная память Некрасову! — крикнул Жорж. — Вечная память поэту, чья муза была великим примером служения будущему счастью народному!
…Тогда же, в декабре, взрыв пороха на Василеостровском патронном заводе убил на месте четырех рабочих, страшно искалечил еще полтора десятка человек (двое из них умерли на следующий день). Сильный революционный кружок лавристского направления, существовавший на заводе уже целый год и поддерживавший постоянную связь с землевольцами, решил превратить похороны товарищей в демонстрацию протеста.
Это уже была чисто рабочая демонстрация — первая в Петербурге. Рабочие все сделали сами — оповестили народ, написали воззвание, в котором случай на заводе ставили в связь с общим положением всех петербургских рабочих. Листовка была передана в центральный кружок «Земли и воли» и в тайной типографии, которую удалось сохранить от недавнего разгрома, напечатана за одни сутки.
В назначенный день к девяти часам утра возле здания Василеостровского патронного завода собралось около двух тысяч рабочих (вовремя напечатанная и распространенная листовка сделала свое дело). Жорж Плеханов, Валериан Осинский и Степан Халтурин подошли к членам заводского кружка. Большинство из них Жорж знал очень хорошо. Впереди всех стоял огромный, плечистый кузнец Ваня Егоров — старый товарищ еще по «Казанке», знакомство с которым началось с разговора о книге Герберта Спенсера «Основания биологии». («Ты уж не думай, господин студент, что все рабочие такие дураки, — сказал ему тогда Иван, — что в биологии разобраться не смогут».) Рядом с Егоровым топтался такой же плечистый, но пониже ростом парень с большой рыжей бородой. (В плечах он был, пожалуй, даже мощнее Егорова, — как говорится, поперек себя шире.)
— Ну как, Ваня, — спросил, здороваясь, Жорж, — разобрался в биологии Спенсера?
— Разбираемся постепенно, — улыбнулся Иван. — Насчет Спенсера точно не скажу, а вот с полицейскими черепушками тогда на Невском разобрались хорошо — целый месяц костяшки на пальцах болели.
Он познакомил Жоржа с рыжебородым парнем — звали того Тимофеем.
— Одной волости со мной будет, — сказал Егоров. — В Архангельске на верфях клепалой работал, теперь вот сюда, в Петербург, прибег. К грамоте очень охочий, книжки, как семечки, щелкает. Говорить может о чем хошь — от зубов отскакивает. И к начальству злой — во время взрыва самому бороду обожгло. А ежели сказать ему чего надо, кричи громче в самое ухо, он наполовину глухой.
Рыжебородый Тимофей посматривал на Жоржа изучающе, хитровато прищурившись.
