Ушаков неслышно отступил к двери и исчез, будто его и не было.
Ветер качал фонарь. За треснутым, мутным от нагара стеклышком, чадила сальная плошка. Белые мухи летели на мигающий огонек и тут же исчезали — была оттепель, и снег таял, не коснувшись земли.
Из окна кареты было видно, как тускло поблескивал штык часового в неверном свете фонаря. В карете были двое.
— Да не в деньгах дело, Акинфий Никитич, пойми, — говорил капитан Нефедов.
— А в чем?
— В присяге. Год назад императрица в ночь подняла гвардию и повелела присягнуть тому, кого родит ее племянница принцесса Мекленбургская… А теперича малыш императором будет, а регентом при нем — Бирон…
— Неужто вы, русские люди, допустите, чтоб иноземец вашими судьбами вершил?
— Как тут быть, не ведаю. Но гвардия тебе не подмога, Акинфий Никитич…
— Ай, гвардионцы, ай, молодцы! — Акинфий горько рассмеялся. — Правильно, стало быть, Бирон вами, как борзыми щенками, торгует.
— Еще слово, Демидов…
— Я же безоружный, капитан. Ты лучше меня прямо к графу Ушакову доставь или к Бирону, и дело с концом. Покуда Иоанн Антонович в совершеннолетие войдет, светлейший герцог всю Россию по миру пустит. Все, за что Петр Великий жизнь положил, — все прахом пойдет. И вы, гвардейцы петровские, при Полтаве, при Гангуте, под Нарвой на смерть шедшие, — вы теперь Бирону станете помогать Россию зорить?!
Капитан мрачно молчал.
Акинфий приблизился к нему вплотную:
— Вы царю Петру присягали?
— Присягали.
— А что дочь его, петровская кровь, царевна Елизавета Петровна, родительского престола теперь лишена, это как? Этим ваша присяга отцу ее не нарушена ли?
— Помолчи, прошу. — Нефедов опять задумался, брови сошлись к переносице от тяжких мыслей. Мы о царевне всегда помнили. Подумать дай.
— Ну, думай, — устало махнул рукой Акинфий и, помолчав, продолжил: — Нешто гвардия за дочь Петра Великого не вступится? Не верю! Денег? Сколько захотите, только дайте мне Бирона, дайте! Он думает нами, как лошадьми, повелевать: что русскому ни прикажешь, сделает, куда ни пошлешь — пойдет и еще кланяться будет! Ан хрен тебе, выкуси! Знай, капитан: ежели не вы, я тогда сам! Соберу молодцов сотню — и на дворец. Я ему зубами глотку…
— Бирон да Бирон, — угрюмо пробурчал капитан. — Мы Бирону не присягали… — Помолчал и вдруг улыбнулся радостно: — Ведь мы ж ему-то не присягали!.. Как Елизавету Петровну известить? — Рука Нефедова легла на плечо Акинфия Демидова, и тот облегченно вздохнул:
— Троих офицеров к ней пошлите, она ждет…
— Ну что ж… с богом! — Нефедов перекрестился и полез из кареты. — Жди дома, Демидов.
— Постой! На-ка вот, Петра Лексеича память. — Акинфий достал из-за пазухи пистолет «кухенрейтер».
— Хитер ты, Демидов! Говорил: безоружный! — Капитан весело покрутил головой. — Тебя б императором поставить… — И выскочил в снежную круговерть.
В дверях и на дворцовом крыльце было полно измайловцев, а в аллее перед дворцом толпились преображенцы с ружьями наизготовку.
— Мушкеты на карау-ул! — Звонко скомандовал измайловский поручик. — Взводи курки! Стрельба полутонгами!
Сквозь шорох падающего снега слышались резкие щелчки взводимых курков. Ряды преображенцев, напиравших на крыльцо, остановились.
— Не сме-еть! — Капитан Нефедов и еще двое офицеров-преображенцев взбежали на крыльцо.
— Лейб-гвардии Преображенского полка капитан Нефедов! — отсалютовал шпагой капитан.
— Лейб-гвардии Измайловского полка поручик Оболенский! Я вас знаю, господин капитан. А то грешным делом подумал, не бунтовщики ли…
— Нет! — резко осадил его Нефедов. — Это не бунт! Герцог Бирон здесь?
— Герцог здесь… — растерялся поручик Оболенский. — Почивать изволят. Так вы?.. А как же Иоанн Антонович? А как же?.. Ведь присягали, господин капитан…
— Мы присягали Иоанну Антоновичу, а не регенту Бирону.
— Да здравствует Елизавета Петровна! — громыхнул строп преображенцев.
— Я с вами, господин капитан! — Поручик Оболенский отсалютовал шпагой, закричал: — Охрана, слушай команду!
Ранним утром протяжный, тревожный крик пронесся над Невьянском: «Пада-ет! Башня падае-ет!».
Дворец Демидовых отстраивался заново. С зарею начинали работать каменщики. Несли на леса раствор и кирпичи, выкладывали толстые, почти крепостные стены дома. Внизу, возле длинных корыт, где замешивали раствор, белели горки яичной скорлупы.
Всадник с криком проскакал мимо, и каменщики, бросив работу, устремились бегом через поселок к заводу.
Из завода вывалилась большая толпа работных людей, и все, задрав головы, смотрели на башню. Она явственно накренилась.
— Под сваями-то плывун пошел, вот ее и повело, сердешную.
— Ох, не сдобровать Ефиму Корнееву. Демидов шкуру спустит.
А Корнеев метался внутри башни, командовал:
— Прошка, мигом на завод! Пущай мне брусы железные сюды доставят и обручи полосные. Аршинов восемь в длину!
— Куда такие-то?
— Делан, что велено, ирод! И рысью, рысью!
Корнеев и несколько мастеров вышли на площадку второго этажа, откуда хорошо была видна змеевидная трещина, извивающаяся по стене.
— Не додумали, — тяжко вздохнул кряжистый плотинщик.
— А чем думали? — взъярился Корнеев. — Пошто плывун не углядели?
— Так его ж там не было… Да и Акинфий Никитич торопил.
— Он торопил, а нам теперича расхлебывать.
— Гля, братцы, трещина вроде поболе стала.
— Запорет он тебя, Корнеев. До смерти запорет…
— Думаешь, плетей боюсь? — яростью глянул на мастеров Корнеев. — Я… Ежли она упадет… Я же другой такой не построю. Ить всю жизнь мечтал, во сие снилась!
В подвал, где в малом горне выплавляли серебро, неожиданно хлынула вода.
— Детушкин, куда ж серебро-то девать?
— Откель плывун-то взялся?
— Спасаться надо, братцы, подобру-поздорову!
— Эй, малый, отворяй! — Детушкин забарабнил в тяжелую, окованную железом дверь — Вода затопляет!
Никто не отозвался. Детушкин прислушался, тяжело дыша.
— Отлучился куды-то…
— А нам что, подыхать тута? — завизжал один из чеканщиков и сам начал молотить в дверь кулаками. — Отворя-ай!
Стражник не отзывался. Вода прибывала с глухим шумом, и скоро все семеро рабочих стояли в ней по колено.
— Братцы, как горн зальет, рвануть может. Он же весь внутри накаленный! — охнул один из плавильщиков.
Все семеро снова неистово застучали в дверь. Вода в подвале все прибывала, и глаза их полнились смертельным ужасом…
А в башню мужики тащили длинные железные полосы и прутья. На площадке второго этажа Корнеев рисовал куском угля на полу:
— Вот так спробуем: как бочку, обручами обхватим, только изнутри. И балки железные на распор. Они и сжимать башню будут и растягивать. Уразумели? Она сама себя держать станет.
— Хитро придумал Корнеев! Только удержит ли?
— Башня тады вроде кривая будет, братцы!
— Да хрен с ей, лишь бы стояла!
— Небось Демидову-то в Питенбурхе не сладко приходится, ежли евонная башня падать начала.
— Нe бойсь! Башня упадет, а Демидов — ни в жисть!
Евдокия приблизилась к толпе мужиков и баб, судачивших, упадет башня или же Ефим Корнеев все же умудрится спасти ее. Следом за хозяйкой торопились два чубатых стражника.
— Ну что, стоит?
— Да вроде стоит, хозяйка. Ефим Корнеев старается.
Муж покойной Марьи Платон к этому времени выбрался из кабака — драный тулуп нараспашку, борода заиндевела, в руке зажата недопитая бутыль сивухи.
— Пр-равославны-и-я-а! — заорал Платон, остановившись перед толпой. — Демидовы-звери мою жену погубили-и!
— Заткни хайло, морда! — На Платона наехал стражник, полоснул плетью по лицу. Тут же вспух багровый шрам. — Проспись, скот безрогий, не то в колодки забью!
И тут Платон с неожиданным проворством ухватил стражника своей медвежьей лапой, легко сдернул с седла и ахнул об землю. Стражник, охнув, скорчился на земле. Платон выдернул у него из ножен саблю и неловко взобрался в седло.
— Пр-равославны-н-я-а! Демидовы мою жену сгубили-и! — Он рванул поводья и ринулся на Евдокию, размахивая саблей.
Наперерез ему направил лошадь второй стражник, но помочь не успел — Платон полоснул его саблей по голове. Евдокия дико завизжала и бросилась бежать.
— A-а, душегубица! Зверюга демидовская! Круши их, православные! — Платон нагнал Евдокию и два раза рубанул саблей. Толпа ахнула.
Акинфий прохаживался возле дома. На плечах наросли сугробики мокрого снега. В тени большой сосны маячила фигура верного Кулебаки.
— Ежели господь удачу не пошлет и дело сорвется, ты забери сына Прокопия и двигай на Урал, — глухо проговорил Акинфий. — На Урале не выдадут.
