— Господи! Да ведь, коли так, так и пана полковника помню, — обнял он горячо представленного ему кошевым полковника, — маленького, вот такого, — показал он рукой, — Ивашка… Качал не раз на руках, на звоницу носил с покойной моей Оксаной, рядом бывало посажу на руки… Эх, уплыло все!
— Так мне вдвойне радостно, — заявил, прижмурив глаза, Самойлович, — посетить и славного сичовика, и знавшего отца моего и меня в детстве.
— А вот, прошу «пизнатыся», панове, — указал Сыч на стоявшего несколько в стороне своего гостя, — чудом спасенный нами Мазепа. Ляхи из мести привязали было к дикому коню, бездыханного принес «огырь» и сам упал вон там трупом. Прошу любить и жаловать.
Мазепа подошел с изысканной вежливостью и заявил, что он с радостным трепетом сердца склоняется перед народным богатырем, перед славою и упованием Украины.:
Сирко его обнял радушно, а за ним и Самойлович заключил Мазепу в свои объятия.
Поднялись расспросы об этом неслыханном зверстве, но Сыч прервал их:
— Просим к дому, чтоб вечеря не простыла, сначала зубам дадим работу, а потом языку: за кухлем сливянки да старого меду свободнее будет и потолковать. Ты, Галино, — обратился он к стоявшей в недоумении внучке, — сама здесь порядкуй, а мы уже пойдем… Затеял было со внучкой, — сообщил он своим гостям, — запорожскую юшку сварить… рыбки наловил доброй… так вот затеяли было в казанке…
— Так зачем же бросать хорошую думку? — запротестоа Сирко, смотря ласково на Галину, очевидно досадовавшую на неожиданных гостей, расстроивших удовольствие. — В хате теперь душно, а тут над речкой и просторно, и любо… а «юшци» и мы дадим «раду».
— О? Так тут одпочинем, пока дождь не погонит? Ну, садитесь же, дорогие, или лучше ложитесь… тут на мураве мягко… а я пошлю за сулеями, чтоб прополоскать от пыли горло.
— Да не беспокойся, друже, — мы и присядем, и приляжем, и «люлечкы» потянем, а прополаскиваться будем после. Теперь же вот «юшку» приготовим.
— Как так, то и так, — согласился Сыч, — а насчет «юшкы», так Галина у меня похлопочет, хоть и молода еще, — кивнул головой он на девушку, которая в это время собирала под казанок сухой хворост и очерет, — внучка моя единая, дочка покойной Оксаны и Морозенка.
— Морозенка? Славного на всю Украину казака, про которого думы поют? — изумился Сирко.
— Про того самого, зятя моего, — вздохнул Сыч и притих.
— Моторна дивчина, хорошая… а подойди-ка сюда, — обратился Сирко к Галине и, взяв за руку несколько оторопевшую и испугавшуюся красавицу-степнячку, привлек ее к себе и поцеловал в щеку. Девушка вспыхнула алой маковкой и, растерявшись опустила глаза. — Ой, ой, что это мы учинили, дивчину пристыдили, так за таку вину должны дать пеню… Вот челом тебе бьем. На дукача! — вынул он из «череса» и положил на ладонь ей десять червонцев.
Галина еще пуще вспыхнула, поцеловала второпях руку Сирко и не знала, куда спрятаться; покраснел, между прочим, неизвестно почему и Мазепа. Галина бросила украдкой на него взор и пустилась бегом к усадьбе.
— Да стой ты, «дзыго», — остановил ее дед. — Обрадовалась и растерялась совсем «дытына» от такой щедрости и ласки… сирота — не привыкла… — говорил растроганным голосом дед. — Эй, слухай, притащи-ка нам сюда вепрячье стегно, да сушеных ягняток, — такие вкусные, аж хрустят… И «оковытой» в самый раз… да печериц бы еще поджарить в сметане… Постой, постой, а брынзы еще принеси… вот что на той неделе… Хе, помчалась, как ветер… придется самому.
— Да что ты это задумал, друже мой старый, хороший, — остановил его Сирко, — закормить нас на смерть… да садись же с нами и не балуй нас разными «вытребенькамы», коли есть «оковыта», так и с «саламатою» нам сыто.
— Хе, хе! Так, так, пане отамане, — ну что ж, дорогие гости, любые мои, запалюйте люльки… Ну, а тем часом принесут горилку и «юшка» поспеет: перчыку побольше… а рыбка славная… значит и выйдет разрешение вина и елея… — болтал весело дед, подходя то к одному, то к другому гостю, то к закипавшему казанку.
— Да садись, батьку, к нам, — отозвался наконец Сирко, раскуривши люльку и располагаясь полулежа на керее.
Самойлович уселся по-турецки, а Мазепа примостился немного дальше на кочке.
— Откуда же вас Бог несет? — спросил у Сирко Сыч, усаживаясь возле него в почтительной позе.
— От нашего нового гетмана, от Дорошенко, — ответил, закидывая усы за уши, кошевой, — славный человек, продолжи ему век, Боже… Съехались вот там с паном полковником потолковать о наших несчастных «справах», о «розшарпаний» пополам «неньци» Украине… Слыхал ведь про Андрусовский договор?
— Слыхал что-то, — ответил смущенный недобрым предчувствием Сыч. — Был месяц назад у меня полковник Богун и говорил, что какая-то «чутка» прошла про Андрусов.
— Не «чутка» уже, а правда, чтоб ее разнесло, как ведьму в болоте, — сверкнул злобно глазами Сирко, — разорвали нашу Украину этим договором — надвое: по ту сторону Днепра взял край московский царь под свою сильную руку, а по эту сторону земли отдал ляхам… теперь что же нам делать? Прежде, всем вместе бороться было под силу, а теперь половиной как поорудуешь?
— За позволением лыцарского панства, — вмешался в разговор Мазепа, — интересы державы приневоливают иногда коронованных лиц действовать и против сердца: конечно для Московии было бы любо взять под свою руку всю Украину и с помощью ее раздавить Крым, а тогда, опершись одной пятой о Черное море, а другой об Азовское, придушить и Польшу, да видно Московское царство боится еще тягаться с Польшей да татарвой, а то и с Турцией; так вот оно и «задовольнылось» пока половиной, купив себе на нее право обещанием «пидпырать» Польшу… Что ж? В этом я вижу мудрую политику: приборкать сначала половину, а потом, когда другая будет, ослаблена непосильной борьбой, протянуть при «слушному часи» и к той руку.
— Ловко, как будто там был, — заметил Сирко, устремив на Мазепу проницательный взгляд.
— Воистину так, — подтвердил эти мысли сладким голосом и Самойлович, сложивши молитвенно руки, — пан подчаший разгадал сразу тайную думу Москвы и она уже оправдывается у нас на деле: ненавистный всем Бруховецкий в угоду боярам продает все наши вольности, приверженцев своих награждает дворянством, получая за все это маетности, набивает нашим добром кешени и нет ему удержу, а нам нет «порады».
— Да что ж вы на него, «зрадныка», смотрите, хрен вашему батьку в зубы? — крикнул грозно Сирко. — Где ж это поделась сила казачья? Как стали гречкосеями, так и баба на лысину вам стала плевать.
— Еще небольшая беда завести державе высшее сословие, — заговорил вкрадчиво Мазепа, — лишь бы устроение его не шло прямо во вред и в уничтожение других станов: в сильном царстве всем равным быть невозможно… Равными, да и то не совсем, могут быть люди лишь в небольшой «купи», либо семья, коли она одним делом занимается… И в нашей славной Сичи, на что уже братство и родная семья, да и там есть строгий уряд… В субординации — сила.
— А это он… хе, хе… воистину, — покачал добродушно головой Сыч, — ина слава солнцу, ина слава звездам.
— Я думаю, — продолжал Мазепа, — что вся наша борьба, если она будет зиждиться лишь на вере, да на казачьих вольностях, так она ничего не создаст, не «збудуе» и в конце концов изнеможется и погаснет под той, либо другой «протекциею»… Вы оглянитесь, панове, кругом: соседи все «будують» сильные царства — Московия, Швеция, Немеция… одна только Польша заботится не о своей державе, а о своих шляхетских вольностях, да вот еще мы заботимся лишь о вольностях казачьих… и клянусь вам, что и она, и мы, коли будем о вольностях лишь печалиться, рано ли, поздно ли, а погибнем.
— За самое живое место задел ты своим словом, пане подчаший, — заволновался, поднявшись на локте, Сирко.
— Ой, сынку, умудрил же тебя Господь, — взглянул на Мазепу любовно Сыч. — Не даром десница Его спасла тебя от смерти, — на добро, на корысть нашему краю, — попомни мое старчее слово!
Мазепа вздрогнул; до сих пор ему не приходила в голову такая мысль, а теперь слова старца показались ему пророческими, и какой-то священный ужас оцепенил на мгновение его сердце и ум.
— Подай Боже… подай, а это верно, — кивнул головой Сирко. Светлый разум, что и толковать… Ну, так как же по-твоему, лыцарю любый?
Мазепа вспыхнул от ласкового слова кошевого батька и, несколько оправившись от охватившего его внутреннего трепета, продолжал еще более убедительным тоном.
— Я, по воле нашего короля, был послан для науки в чужие края и насмотрелся всего, и надумался о многом… Всякое царство или королевство укрепляется теперь в своей силе и возвеличивает власть короля, и везде, везде эта власть спускается по «сходах» на низшие и низшие «станы»: на самом верху — король, а сейчас же ниже за ним — князи, граби или бароны; за ними — шляхта, дворяне и войско; за теми — горожане, мещане, а за последними уже поспольство. Выходит, что герцог, король либо кесарь поддерживается всеми и сам всех осеняет… Такая лестница составляет крепость и силу державы; такая лестница устроена и в чинах нашей церкви — митрополит, епископы, протопопы, попы, протодиаконы, дьяконы, дьячки, пономари, звонари… Такая лестница и на небе: архистратиг, херувимы, серафимы, архангелы, ангелы…
