Японское правительство запретило иногородним селиться в городах, особенно пострадавших от войны. Но этот запрет отнюдь не удерживал тех, кто решил обосноваться в Хиросиме.
Переселенцы недолго думая присоединялись к коренным жителям Хиросимы, возвращавшимся на родину, и ни у кого не хватало смелости, да и не было практических возможностей, для того чтобы изгнать их из города. Большей частью это были люди, уже второй раз терявшие родину, — мужчины, женщины и дети. которые бежали из оккупированных Японией заокеанских районов. Когда-то возомнив себя пионерами некоей подвластной японцам «новой Азии», представителями полновластной и высокомерной «элиты», они хозяйничали в Корее, Китае, Маньчжурии, Индокитае, Индонезии, Бирме, на Формозе и в Малайе. Теперь они, проскитавшись много недель по некогда порабощенным ими районам, возвращались в хиросимскую гавань Удзина, откуда всего несколько лет назад их, «солдат Ниппона». провожали в захватнические походы.
— В Хиросиме никто не смотрит на нас свысока, — так объясняли новые граждане свое малопонятное на первый взгляд решение поселиться навсегда в наиболее пострадавшем городе Японии. Другие с циничной откровенностью говорили:
— До войны здесь жили четыреста тысяч человек. А теперь осталось всего только сто пятьдесят тысяч. Значит, в конце концов и для нас найдется местечко.
Примерно так же рассуждали честолюбцы и любители легкой наживы, которые приезжали в Хиросиму главным образом из района Осаки. Дельцы этого крупного портового города славятся в Японии своей оборотистостью. Про них говорят: «Куда бы ни упал осакский купец, вставая, он обязательно что-нибудь да прихватит с собой». Эти люди, уповая на свою ловкость, считали, что в разрушенной Хиросиме добьются успеха скорее, чем где бы то ни было.
Вскоре многим из честолюбивых и энергичных дельцов, без году неделя живших в Хиросиме, удалось опередить коренных граждан города. Жителей провинции Тюгоку еще до войны считали медлительными, апатичными, лишенными воображения, в особенности по сравнению с жителями крупных городов центральной части Японии. К тому же большинство людей, переживших атомную катастрофу, даже по прошествии года после «пикадона» не сумели преодолеть шока, вызванного этим чудовищным событием; они просто не находили в себе сил, чтобы ринуться в борьбу против «новичков». Как писала в одной из своих передовых статей газета «Тюгоку симбун», они еще многие месяцы после катастрофы пребывали в состоянии своего рода прострации.
Таким образом, в Хиросиме с самых первых дней возник антагонизм между людьми, пережившими атомный взрыв и составлявшими сначала большинство, потом только половину, затем одну треть и в конце концов лишь четвертую часть населения, и предприимчивыми «новичками», роль и численность которых постоянно возрастали. Этот конфликт, хоть он и редко проявлялся открыто, вскоре стал характерной чертой «новой Хиросимы».
Один из «новичков», переселившихся в Хиросиму из Осаки, обуянный жаждой наживы, посягнул даже на то, чтобы захватить в свои руки продажу «сувениров», связанных с атомной бомбардировкой. Этим он лишал заработка жертву 6 августа — жителя Хиросимы Кик-каву, тело которого было сплошь покрыто рубцами от ожогов.
В результате возникла безобразная война плакатов: переселенец из Осаки издевательски спрашивал своего конкурента, коренного жителя Хиросимы, на чем основано его право называть себя «атомной жертвой № 1» (что тот действительно делал ради рекламы). Под конец эта междоусобная война под сенью «атомного купола» приняла такой характер, что в Хиросиме с горькой иронией говорили:
— Если бы это было в их силах, они с удовольствием забросали бы друг друга атомными бомбами.
ЖИЗНЬ «ЗА СЧЕТ ПОБЕГОВ БАМБУКА»
Пилоты и пассажиры самолетов, пролетавших над Хиросимой в первые шесть месяцев после атомной бомбардировки, рассказывали, что их охватывало щемящее чувство стыда при виде огромного местами серо-черного, местами коричневого, как ржавчина, грязного пятна среди зелени полей и лесов. Однако весной и летом 1946 года Хиросима снова зазеленела. С высоты птичьего полета она казалась громадным садом. Каждый свободный клочок земли люди превратили в поля и огороды. Напротив ратуши росли хлебные злаки, а под «атомным куполом», где в стропилах гнездились ласточки, была посажена картошка, помидоры и капуста. Первые урожаи зерновых были скудными. Жители объясняли это тем, что радиоактивные лучи уничтожили полезные бактерии в почве. Зато урожай риса оказался более обильным, чем в обычное время, а некоторые корнеплоды выросли до таких гигантских размеров, что их демонстрировали друг другу в качестве диковин. Правда, скорее с тревогой, нежели с радостью.
Однако поля и огороды в самом городе не могли, разумеется, даже частично прокормить население Хиросимы, насчитывавшее уже около 200 тысяч человек. Запасы продовольствия, оставшиеся еще со времен войны, истощились, так что по карточкам теперь выдавали почти одну только травяную «муку», изготовлявшуюся из картофельной ботвы и сухой «железнодорожной травы».
«Женщины уверяют, что этой дрянью можно кормить только кроликов, — сообщала газета «Тюгоку сим-бун», — правда, они говорят так только на людях.
Дома же умудряются печь из горького порошка всевозможные «травяные пироги».
Все жители Хиросимы, у которых еще остался какой-то домашний скарб, тащили его в деревню, чтобы обменять на продукты питания. Для этой прозаической надобности было даже придумано поэтическое выражение, ставшее крылатым словом. Люди, едва сводившие концы с концами, не имевшие возможности подумать о завтрашнем дне, называли свою жизнь «такэноко-сэйкацу» — жизнью «за счет побегов бамбука». Дело в том, что верхушки молодых бамбуковых побегов состоят из множества нежных листочков, покрывающих друг друга; их едят как артишок, отрывая один листочек за другим, до тех пор пока ничего не останется…
В первые послевоенные годы в Японии, как, впрочем, и в послевоенной Западной Европе, дома крестьян буквально ломились от ценных вещей и денег. Недоверчивое деревенское население требовало, чтобы ему платили за все чистоганом, и собирало у себя в шкафах кучи бумажных денег. В деревнях в то время справлялись так называемые «иссоку-иваи» («однофутовые праздники»); во время этих праздников крестьяне складывали бумажные деньги кучками в фут высотой, чтобы похвастаться перед соседями своим вновь приобретенным богатством.
Сака, пригород Хиросимы, в котором жил Итиро Кавамото, являлся наполовину сельским районом. Многие рабочие электростанции занимались попутно сельским хозяйством. Кавамото часто наблюдал, как поспешно они прятали свое добро при появлении инспекторов, которым надлежало следить за аккуратной сдачей сельскохозяйственных продуктов, и как вытаскивали его опять, завидев «кацусия» — городских спекулянтов.
Некоторую помощь Хиросиме пытались оказать американцы, выдавая из своих запасов желтую кукурузную муку, до тех пор совершенно неизвестную японцам; но их помощь оказалась каплей в море, она не могла смягчить нужду, царившую в Хиросиме. Не только в Токио и Осаке, но и в Хиросиме майские празднества 1946 года, впервые разрешенные после долголетнего запрета милитаристским правительством Японии, проходили под знаком голодных демонстраций. На транспарантах, изготовленных из старых штор для затемнения, было белым по черному написано: «Мы голодаем!» Свободные субботние и воскресные часы — что также являлось завоеванием молодой демократии — большинство рабочих использовали лишь для того, чтобы собирать травы и древесную кору или же батрачить у крестьян за несколько горстей риса.
Оккупационные власти потребовали, чтобы Синдзо Хамаи, как видный чиновник, подал людям благой пример и публично заявил, что он впредь отказывается покупать на «черном рынке» рис. Хамаи подчинился приказу и в течение двух-трех недель переносил вместе с женой огромные лишения. В конце концов Хамаи прекратил эту демонстрацию гражданской доблести и снова стал покупать все необходимое на «черном рынке». Газеты поведали и другую аналогичную историю. Одному судье предложили на выбор: либо нарушать закон, чтобы быть сытым, либо медленно умереть голодной смертью. Судья избрал «третий путь» — самоубийство, считая это наилучшим выходом из положения.
Люди говорили, что голод можно заглушить курением: и стар и млад начали курить сигареты, свернутые из газетной бумаги. Стараясь забыть свои горести, многие напивались, как только представлялась возможность. При этом они пили что попало, в том числе и технический спирт. Кое-кто умирал от этого, многие слепли. Впоследствии они, как рассказывает Кавамото, выдавали себя за жертвы атомной бомбардировки. Это привело к тому, что людей, действительно потерявших зрение от «той» вспышки, нередко обзывали «пьяницами».
