Оба они безмолвно наблюдали за серовато-белой метелью, за миллионами белых снежинок, каждая из которых тихо опускалась на холодную землю.
Наконец поезд прибыл. Народу оказалось довольно много, но Итиро нашел купе, где было два свободных места. Он невольно все время поглядывал на «господина Растрепу». Тот все время рылся в карманах. Вытащив оттуда одну, а затем и вторую бумажку в десять иен, он начал их скептически рассматривать и сравнивать между собой. Кавамото понимающе улыбнулся. Он знал, что незнакомец разглядывал рисунок новой бумажки в десять иен, выпущенной американцами. Императорский герб «хризантема» был обрамлен на ней орнаментом, который, по мнению многих японцев, смахивал на цепь от кандалов, а изображение здания парламента в Токио было окружено рамкой, якобы напоминавшей тюремную решетку. Иные японские патриоты отказывались даже принимать новые деньги, считая их символом «порабощения Японии».
Кавамото уже собирался завязать разговор на эту тему, но поезд как раз подошел к перрону станции Курэ. Пассажиры, которым надо было сходить, поспешили к дверям. Когда все уже вышли, незнакомый парень внезапно вскочил, бросился к выходу и в следующее мгновение оказался на перроне.
«Может, побежать за ним? — подумал Кавамото. — Но какое мне, собственно, до него дело? Почему мне так хочется познакомиться с этим «растрепой»?»
Кавамото встал и уже собрался было тоже сойти, как вдруг незнакомец, видимо передумав, снова вскочил в вагон, успевший уже тронуться.
«Модзя-модзя сан» снова сел на свое место и опять начал рыться в карманах. На его лице появилось выражение озабоченности и, пожалуй, даже отчаяния.
«Он так же несчастен, как и я, — подумал Итиро. — Его что-то мучает, и у него нет никого, с кем бы он мог поделиться своими горестями. Совсем как у меня».
В эту секунду у попутчика Кавамото из бокового кармана выпала тщательно сложенная бумажка. Кава-мото нагнулся, поднял бумажку и подал ее своему соседу.
— Спасибо, — сказал тот и спрятал бумажку в верхний наружный карман пиджака. Потом он признался:
— Я все время ее искал. Этот клочок бумаги мне… — он подбирал подходящее слово, — дорог… очень, очень дорог.
Поезд, громыхая, преодолевал кое-как отремонтированный участок пути.
— Хотите знать, что там написано? — спросил «господин Растрепа» и снова вытащил бумажку из кармана. — Вот, пожалуйста.
Это было «ёсэгаки» — записка с пожеланиями и утешениями. Такие записки по старой японской традиции дарят друзьям, отправляющимся в дальнюю дорогу. На помятой, уже несколько запачканной от частого развертывания бумажке было написано:
«В Китае было холодно. В Японии ледяной холод. Не забывай меня. Не давай себя в обиду.
Ноппо (Тонконогий)».
«Будь здоров. Не делай глупостей.
Минданао (Филиппины)».
«Я заранее радуюсь дню твоей первой получки в Хиросиме. Терпи, брат!
Куцукэн (Башмачок)».
И, наконец:
«В подарок я хочу получить от тебя немножко шоколада и жевательной резинки.
Тибико (Крошка)».
Вот что рассказал мне Кавамото:
— Я совсем забыл, что поезд тронулся. Напротив меня сидел «Модзя-модзя сан» и внимательно наблюдал за тем, как я без конца перечитывал его записку. Я уже не вспоминал о потерянном инструменте, не думал о постели и даже о голоде и холоде. «Господин Растрепа» объяснял мне с гордостью, что означают эти пожелания, а я время от времени вставлял лишь несколько слов: «Неужели?» или «Ах, вот как!» — или же просто молча вздыхал.
Настоящее имя «господина Растрепы» я не узнал ни тогда, ни после, но зато я узнал его прозвище. Его звали Куцухэй («Большой башмак»). О тех, кто писал записку, он также мне кое-что рассказал: Минданао, возвратившемуся с Филиппин, было двенадцать лет от роду, его другу сироте, по имени Нопоо, — на два года больше, он попал в Хиросиму из Китая. Восьмилетняя Тибико потеряла во время «пикадона» мать, а отец ее пропал без вести на войне. И, наконец, Куцукэн был младший брат моего нового знакомого Куцухэя, ему исполнилось пятнадцать лет.
Из рассказа «господина Растрепы» стало также понятно его странное поведение во время остановки поезда в Курэ. Он хотел там сойти, чтобы не возвращаться с пустыми руками в Хиросиму к своим подопечным.
— Я ведь, можно сказать, глава семьи, — заявил он. — И мне не удалось привезти даже самого крошечного кусочка шоколада для Тибико. Все они считали, что у американцев я наверняка получу работу. Но это оказалось невозможным: ведь у меня нет собственной постели.
Они проехали мимо холма Сака, но Кавамото этого даже не заметил. Затаив дыхание, он ловил каждое слово своего нового знакомого.
— Моего брата, — рассказывал Куцухэй, — я совершенно случайно встретил на вокзале в Хиросиме в октябре 1945 года. Он уже много недель разыскивал мать и сестру и все время околачивался на перроне, надеясь, что родные когда-нибудь да вернутся. Ведь не исключено, что они бежали в первую минуту испуга. Но они, видимо, отправились в путешествие, из которого не возвращаются. А я… я вернулся с фронта, хотя вся семья считала меня погибшим. Я уволился из армии, но у меня ничего не было, кроме одного-единственного одеяла. Его я делил с Куцукэном.
— А откуда взялись остальные ребята?..
— В армии я, собственно говоря, научился только одному — хорошо рыть окопы. И вот среди развалин я по всем правилам построил славную маленькую землянку для нас с братом. Свой паек риса мы зарабатывали чисткой сапог. Как-то вечером мы увидели маленькую девочку, очень славную, скажу я вам, просто прелесть. Она попрошайничала. Это была Тибико. Мы оставили ее у себя. Ведь за ней необходимо было присматривать. Как-то раз двое нахальных мальчишек вырвали у нее из рук рисовые шарики, которые она только что выпросила у какого-то пассажира. Мы сейчас же погнались за этими мерзавцами, схватили их за шиворот и поколотили, ну а они, конечно, завопили что есть силы. С тех пор они также живут с нами. Вы уже знаете их: это Ноппо и Минданао. Оба страшные нахалы. Надеюсь, вы познакомитесь с ними. Вы ведь скоро приедете к нам в гости, не правда ли?..
— Так получилось, что нас, круглых сирот, слишком бедных, чтобы иметь хотя бы собственную постель, свел клочок бумаги, — рассказывает Итиро. — Перед этим мы несколько часов молча просидели друг против друга, а теперь вдруг почувствовали себя старыми друзьями. Расстались мы на станции Кайтайти, так и не наговорившись досыта. Но я обещал в самом скором времени проведать «господина Растрепу» и его друзей. На другой день я с легким сердцем вернулся к своей старой работе и сразу же признался в пропаже инструмента. Я ожидал, что меня строго отчитают, но мастер и товарищи простили меня и, успокаивая, сказали, что я слишком трагически воспринял всю эту историю. Одного я не знал: простит ли мне безработный Куцухэй то, что я опять имею постоянную работу?
Этими словами Кавамото закончил свой рассказ о неудачной поездке в Хиро. Правда, там он нашел нечто более ценное, чем искал, — товарища по несчастью. «Мо-дзя-модзя сан» был его первый настоящий друг. И он это сразу понял.
4Кадзуо М. также устроился в конце концов на работу. Долгое время — с самого «пикадона» — он слонялся без дела и почти ежедневно с наступлением темноты ввязывался в драки с американскими солдатами, которых встречал в обществе японских девушек.
Теперь его приняло на работу весьма солидное учреждение — хиросимская сберегательная касса. Юноша стал помощником бухгалтера. В этой должности Кадзуо мог использовать опыт, накопленный при отбывании трудовой повинности в последние месяцы войны. В шестнадцать лет он стал единственным «кормильцем» семьи.
Отец его, Сэцуэ, который в свое время настоял на том, чтобы мальчик не возобновлял «ненужную», по его мнению, учебу, прерванную войной, теперь обращался с сыном чуть-чуть приветливее, чем прежде.
Каждое утро в одно и то же время Кадзуо уходил из родительского дома на работу. Перекинув через плечо парусиновую сумку с завтраком, юноша быстро шагал между рядами лавчонок и возвращался домой обычно лишь с наступлением ночи.
Кадзуо был доволен и горд своей новой жизнью. Но однажды, недели через две-три, он вернулся домой еще днем.
— Что случилось, о-ни-тян (старший брат)? — встретила его удивленная сестра. — Ты такой бледный. Опять подрался?
Кадзуо не стал ей ничего объяснять. Когда встревоженная мать прибежала из кухни, он и ей ответил резко и односложно:
— Не беспокойся, мама. Он был рад, что с «того дня» мать его ни о чем не спрашивала. Хотя на этот раз ему, пожалуй, было бы приятнее, если бы она все же начала приставать с расспросами. Однако, смирившись с тем, что сын, как и многие другие, со времени «пикадона» часто бывал в подавленном состоянии и капризничал без причины, она и теперь оставила его в покое.
