Люди говорили, что голод можно заглушить курением: и стар и млад начали курить сигареты, свернутые из газетной бумаги. Стараясь забыть свои горести, многие напивались, как только представлялась возможность. При этом они пили что попало, в том числе и технический спирт. Кое-кто умирал от этого, многие слепли. Впоследствии они, как рассказывает Кавамото, выдавали себя за жертвы атомной бомбардировки. Это привело к тому, что людей, действительно потерявших зрение от «той» вспышки, нередко обзывали «пьяницами».
Небывалый спрос получил хиропон — отбивающий аппетит и вызывающий искусственное возбуждение наркотик, который давали в свое время «камикадзе» — летчикам-смертникам перед их полетами, а также солдатам десантных войск перед высадкой в тылу противника. Хиропон попал в руки торговцев наркотиками из разграбленных военных запасов.
На электростанции в Сака попойки также стали повседневным явлением. Рисовая водка и виски считались роскошью, которую можно было позволить себе только в исключительных случаях; вместо этого пили молочно-белую, отдававшую кислятиной жидкость, которую изготовляли из воды и ферментированных кусочков картофеля.
Кавамото никогда не участвовал в попойках. Но в конце концов ему надоели насмешки и приставания товарищей. Поднося ему чашку под самый нос, они подзуживали Итиро:
— Пей, малыш, тебе надо окрепнуть. Выпей залпом. Как-то раз пятеро или шестеро товарищей добились того, что Итиро, преодолев отвращение и зажмурив глаза, выпил налитую ему бурду.
— Смотрите-ка, он пьет! Наконец-то! Выпил! — кричали они наперебой. Ну как, понравилось? Сразу согревает, верно?
Кавамото задрожал от отвращения.
— Кислятина! Вы что-то там намешали! Еще отравишься!
Рабочие громко хохотали.
— Это и есть картофельная водка. Выпей-ка еще! В тот вечер Итиро Кавамото лег спать с тяжелой головой. Он поклялся, что больше не притронется к самогону. Утром у него снова засосало под ложечкой от голода.
Чтобы избавиться от этого неприятного ощущения, Кавамото выпил стакан воды и побежал с газетой к москательщику, где его уже ждали. Чтобы немного подработать и иметь возможность покупать себе хоть какую-нибудь еду, он нанялся разносить до начала работы газеты.
Работа была трудная. Большинство крестьянских дворов было расположено на холмах или среди полей. Когда шел дождь, Итиро промокал до нитки, так как зонтика у него не водилось. Центральные газеты зачастую поступали нерегулярно из-за опоздания поездов, а местные — из-за того, что в типографию не подавали тока. В такие дни Кавамото после окончания работы вынужден был еще раз проделывать тот же тяжелый путь.
После этого Итиро уже не успевал съездить в Хиросиму, где на заработанные деньги можно было купить на рынке около вокзала рисовых пирожков. Проголодавшись еще больше от нового физического напряжения, он засыпал с пустым желудком.
2Работа разносчика газет имела, однако, одно преимущество: она давала Кавамото возможность бесплатно читать газеты и утолять свой жгучий духовный голод.
«Я садился под дерево и под стрекотание цикад читал…»
Так начинается в дневнике Кавамото абзац, повествующий о политическом и экономическом положении Хиросимы в первом послевоенном году.
В записях Кавамото за 1946 год бросается в глаза то обстоятельство, что его первоначальное преклонение перед американцами переросло мало-помалу в скептицизм. Он пишет о злоупотреблениях американских солдат, критически комментирует все возрастающее стремление оккупационных властей уничтожить свободу забастовок и сообщает об антиамериканских настроениях на электростанции. При этом сам Кавамото в основном все еще был настроен проамерикански. Он пытался даже заочно изучать английский язык. Однажды он обратился к некоему профессору Мацу-мото, явившемуся в Сака прочесть рабочим лекцию об «американском образе жизни», с просьбой помочь ему эмигрировать в США. Однако докладчик не слишком обнадежил Итиро: согласно американским иммиграционным законам, для въезда «азиатов» в страну была установлена ничтожно малая квота. В утешение профессор прислал Кавамото несколько номеров «Ридерс дайджест».
Когда вновь наступила зима, Кавамото попытался найти работу по обслуживанию оккупационных войск. Непосредственным толчком к такому решению послужила пропажа его монтерского инструмента — клещей, которые он днем и ночью носил у себя на поясе. Клещи Кавамото получил заимообразно. Они принадлежали не ему, а фирме, где он работал. И бедняга не осмеливался показаться на глаза мастеру до того, как разыщет клещи, ибо инструменты в то время почти невозможно было достать.
Сказавшись больным, Итиро приступил к лихорадочным поискам драгоценных клещей. Но, несмотря на то что он обошел все те места, где побывал накануне, в день пропажи, клещи так и не нашлись. Вероятно, их у него просто украли и уже давным-давно сбыли на «черном рынке».
— У меня остается только один выход, — сказал себе Итиро. — Я должен найти себе другую работу и заработать столько, чтобы можно было заплатить за утерянную вещь. А пока что я не могу показываться на глаза товарищам.
На другое утро он снова сказался больным и уехал по железной дороге в Курэ. Из газет он знал, что американцы все время набирают людей для обслуживания своих авиаэскадрилий в Хиро.
Едва войдя в ворота американского военного городка, молодой японец сразу почувствовал, что попал в иной, непривычный ему мир. Мимо него проезжали джипы и легковые машины с белыми звездочками, повсюду виднелась колючая проволока, плакаты, броские фотографии красоток, надписи на чужом языке. Хотя он проехал всего несколько километров по железной дороге, ему показалось, что он находится далеко, где-то очень далеко от родных мест.
Итиро послали в отдел по найму рабочей силы и дали анкету, которую нужно было аккуратно заполнить.
— Я спросил, будет ли мне предоставлено жилье, — рассказывает Кавамото. — Мне ответили, что меня могут устроить здесь же, в городке, но со своей постелью. Услышав это, я заколебался. Не мог же я явиться сюда с тем жидким, совершенно изодранным «футоном», который остался в Сака, а без постели в этих холодных бараках, где гулял ветер, нельзя было спать, даже если бы я не стал раздеваться…
— Ну что ж, с этой надеждой придется распроститься, — подумал я, глубоко разочарованный. — Тем не менее, не зная, как дальше поступить, я некоторое время потолкался в отделе найма, разглядывая людей, заполнявших анкеты, и человека в форме, который эти анкеты принимал… Прождав полчаса, а может быть, и целый час, я заметил, что пошел снег. Какой-то японский солдат средних лет, заявивший, что он служил в Маньчжурии, первым выдержал «экзамен». Потом американцы наняли рослого, здоровенного парня лет двадцати.
Недалеко от Кавамото стоял, переступая с ноги на ногу, незнакомый юноша. Он казался года на два старше Итиро. Незнакомец с первого взгляда вызвал у Кавамото симпатию. Шапки у него, видимо, не водилось, темные волосы были растрепаны, на локтях — заплаты. Молодой человек, как видно, также колебался, не зная, ждать ли ответа американцев. Но вдруг у него лопнуло терпение. Он резко повернулся и зашагал по направлению к вокзалу, не обращая внимания на хлопья снега, кружившиеся в воздухе. Сам не зная почему, Итиро последовал за молодым человеком, держась от него на расстоянии примерно тридцати метров.
Долгие зимние дожди и мокрый снег превратили дорогу, по которой они шли, в сплошное месиво. Только там, где проезжали джипы и армейские грузовики, шины немного утрамбовали землю. В этой узкой колее «Модзя-модзя сан» («господин Растрепа») — так Кава-мото мысленно окрестил его — балансировал с такой ловкостью, что не намочил и не запачкал ног, несмотря на ветхую обувь.
— Молодец! — сказал себе Итиро, стараясь ступать в следы, оставленные незнакомцем.
3Им пришлось прождать почти два часа до отхода ближайшего поезда на Курэ и Хиросиму. Впятером они сидели в холодном и пустом зале ожидания: три женщины, слишком усталые и голодные даже для того, чтобы поболтать друг с другом, и двое молодых людей. Кавамото охотно заговорил бы со своим сверстником, но стеснялся обратиться к нему без всякого повода. Этот рослый парень пытался согреть свои покрасневшие от холода руки, натягивая на них рукава потертого пиджака. «Не дать ли ему мои рукавицы?..» — подумал Итиро.
Но когда он вытащил рукавицу, чтобы молча предложить ее незнакомцу, тот опустил голову, а когда незнакомый парень снова поднял глаза, Кавамото уже не нашел в себе смелости, чтобы повторить свое робкое предложение.
Оба они безмолвно наблюдали за серовато-белой метелью, за миллионами белых снежинок, каждая из которых тихо опускалась на холодную землю.
