— Зачем же ты Варю впутываешь в эту свою жизнь?
— Она сама в неё впуталась. А потом, она часть твоей жизни. Я хоть так узнаю, что с тобой, где ты... Может, это нечестно по отношению к ней, но её устраивает то, что есть, а коль человек не знает большего, так он и меньшим довольствуется.
— Ты подл. Ты ко всем подл. Ко мне, к ней...
— К тебе? В чём неё моя подлость? Что полюбил тебя против своей же воли, что не могу выгнать тебя из своей жизни? Что не могу приблизиться к твоей жизни, и потому приходится идти на такие вот крайности? Что вижу тебя во всех женщинах, но не в одной не узнаю? Что живу раздвоенной жизнью — в реальной без тебя и в мысленной с тобой? Что не думаю о карьере, что потерял друзей, что вынужден скрываться как беглый каторжник, жить под чужим паспортом, под чужим даже обликом — в этом моя подлость? Так она к тебе разве? Уж скорее к себе самому. А к себе подлым быть — это право каждого, кто ж мне запретит. Ты одна могла бы, — да что запретить, всю жизнь мою повернуть могла бы, да ты предпочитаешь губить её — вместе со своей.
— Тише, дети спят.
— А детей на что ты обрекаешь? Сызмала остаться без отца?
— Замолчи.
— Он же старик. Что за роль он тебе готовит — молодой вдовы с незаконнорождёнными детьми... От которых все отшатнутся, как только его не станет...
Она вдруг усмехнулась криво:
— Отчего же все? Может, и не все...
— A-а... Так вот ты для чего меня держишь?
— Я — держу?
— Держишь, держишь... Вот так, — он сжал кулак. — Может, сама не сознавая. Но разве мне легче от этого?
— Так уйди, я держать не стану.
— Я бы рад — отпусти.
— Как отпустить?
— Как отпустить? Приблизь сперва. И дай увидеть тебя, дай понять, что ты такая же как все, может, даже хуже, наверное хуже. Дай разочароваться — как в других, перестань притворяться загадкой — и сразу отпустит, как всегда отпускало... — Он медленно приблизился к ней, положил ей руки на плечи. — И тогда не я тебя, а ты будешь искать меня, ты будешь писать мне письма, ты будешь выспрашивать Варю обо мне, делая вид, что тебе это как бы безразлично, ты будешь идти на безрассудства, ты будешь обманывать своего старика, говоря, что сегодня не можешь пустить его к себе, потому что у тебя голова болит, а не потому, что в голове у тебя совсем иные видения... — Говоря это, он медленно спускал с её плеч пеньюар. Она сидела в оцепенении, не шевелясь, смотря в зеркало на себя и него, словно это не она и он были, а какие-то чужие люди. И когда он уже был близок к цели, в другой комнате скрипнула дверь и голос Александра позвал: «Катя...»
Она вздрогнула, испугавшись в первое мгновение, но потом очень хладнокровно показала X. на дверь в детскую.
Не успел он скрыться за ней, как вошёл Александр в халате.
— Ты не спишь? Я слышал шаги, решил зайти, ещё раз сказать спокойной ночи.
— Это Варя заходила, принесла письмо от Маши.
— Как она? Пришла немного в себя?
— Ну как можно так скоро прийти в себя, потеряв мужа? — Катя поднялась, поправила пеньюар на плечах, поцеловала его в щёку. — Спокойной ночи. Спасибо, что ещё раз зашёл.
— Может, я останусь ненадолго? — сказал он нерешительно и притянул её к себе.
— Нет, нет, Саша, не сегодня. У меня голова болит. Да и дети плохо спят, всё время просыпаются.
— Что так?
— Не знаю. Может, мы с Варей разговаривали — разгуляли их. Иди, мой дорогой, до завтра.
— Ну как скажешь. — Он не скрывал своего недовольства. — А я слышу твои шаги и всё гадаю — куда ты прошла, что сделала.
— Ты знаешь, — сказала Катя, провожая его к двери, — я тоже об этом думаю, только наоборот. Мне кажется, что я хожу прямо по тебе и всё боюсь, как бы не наступить на тебя...
Он засмеялся, поцеловал её и вышел.
Когда за ним закрылась дверь, Катя долго стояла, прислонившись к ней, сразу став измученной и некрасивой.
Из детской вышел X., тихо прикрыл за собой дверь и тоже прислонился к ней. Так они и стояли друг против друга некоторое время. Потом она тихо, одними губами сказала:
— Теперь уходи. Совсем.
Несколько позже. Покои императора.Александр лежал на своей походной кровати и читал Библию. Вдруг открылась дверь и в комнату вошла, почти вплыла Катя. Он медленно сел в постели. Она приблизилась к нему, протянула ему руку. Он протянул ей свою, но она отступила чуть. Ему пришлось подняться. Она снова отступила, держа перед собой протянутую ему руку, так что ему приходилось идти за ней. Так они — она спиной, он с протянутой к ней рукой — вышли из кабинета в библиотеку. Она спиной упёрлась в стол заседаний и села на него. А когда он подошёл вплотную, обняла его и откинулась назад.
А потом он сидел во главе стола, как на заседаниях Комитета министров, а она стояла сзади и массировала ему плечи и затылок.
— Ну вот, видишь, — шептала она, — я была права. Я же говорила, что это временное, что всё будет хорошо, ты будешь мой прежний Саша... Слушай меня всегда и во всём, и всё у нас будет хорошо...
Александр проводил Катю до подъёмной машины и подождал, пока она поднялась наверх. Потом сказал солдату, дежурившему у машины: «Спокойной ночи» и вернулся в кабинет.
И увидел императрицу — в чепчике и халате.
— Что случилось? — испуганно спросил он. — Тебе плохо?
Она молчала. Услышав наверху шаги, сказала тихо:
— Неужели вы не могли подождать, пока я покину этот мир? — Она пошла на свою половину. В дверях, не оборачиваясь, произнесла: — Господь накажет тебя за твою жестокость.
2 апреля 1879 года. Дворцовая площадь.Александр в сопровождении капитана Коха и нескольких жандармов, как обычно, гулял по Дворцовой площади. Он шёл, заложив руки за спину, слегка кивая встречным прохожим, которые, теснимые охраной, отступали в стороны и почтительно снимали шляпы. Внезапно шедший навстречу человек в тёмном пальто выхватил из кармана пистолет и выстрелил в Александра.
Увидев вспышку света и услышав звук выстрела, Александр тем не менее боли не почувствовал и, повернувшись, зигзагами, как учили его в армии, побежал прочь, подхватив полы пальто.
Ни публика, ни охрана не успели ещё прийти в себя, как нападавший, как выяснилось потом, его фамилия была Соловьёв, бросился за ним и выстрелил ещё три раза...
Чуть позже. Зимний дворец.Катя ждала его на лестнице.
— Я съеду отсюда, Саша, я съеду, — говорила она, захлёбываясь слезами. — Это наказание нам... Я говорила: нельзя мне здесь, грех... Это против всех правил — человеческих, Божеских. Ты не слушал — и вот что...
— Ну а что? — усмехнулся Александр. — Всего только третье.
Через час. Апартаменты императрицы.У постели императрицы стояли Адлерберг и фрейлина Толстая.
— Боже, Боже, — взволнованно говорила императрица, — сегодня убийца травил его как зайца... Это чудо, что он спасся. — Она откинулась на подушки и сказала, прикрыв глаза: — Больше незачем жить, я чувствую, что это меня убивает...
— Ваше величество, — сказала Толстая, — сейчас как никогда вам, напротив, нужны мужество и воля. Вы необходимы теперь Государю.
— Нет, нет, — замотала она головой, — я ни в чём больше не вижу смысла. Но спасибо, что вы пришли поддержать меня. Хотя он, должно быть, нуждается сейчас в этом больше. Вы уже были у Его величества? — спросила она у Толстой.
— Собираюсь. Если Его величество примет меня. — Толстая поклонилась и вышла.
Императрица посмотрела на Адлерберга — он стоял в изножии кровати.
— Александр Владимирович, я не могла говорить это при Александре, хотя она и искренне привязана ко мне, но вам я скажу. Вы всё же с семи лет с ним дружите, вас он, может, услышит. — Адлерберг сделал было возражающий жест, но императрица не дала ему говорить. — Пусть не послушает, но хотя бы услышит. Меня он уже не слышит, сюда он входит глухим. Я правду говорю, Бог видит, когда говорю, что мне незачем жить. У меня постепенно отняли всё, ради чего живёт женщина: мужа, друга, императора. Не возражайте, граф, я знаю, что вы в курсе всего, хотя и делаете вид, что знаете не больше других. И правильно делаете, именно поэтому вы единственный человек, которому я могу это сказать, хотя мы с вами не столь близки, как вы с ним. Для вас не секрет моё состояние и что дни мои сочтены. И, слава Богу, я жду, когда меня позовут отсюда, мне здесь незачем больше находиться. Я мирилась с этой жизнью только ради него. Я видела, что он попал в западню, в омут, и его тянет на дно. Я протягивала ему руку, пыталась помочь, я думала, что он поймёт, что с ним происходит. С ним, со мной, с нашей семьёй. Но нет... А я всё равно надеялась, что он осознает, что он не простой смертный, вольный распоряжаться своей частной жизнью, что ему свыше даровано быть пастырем своего народа, а он продаёт их, не меня, не только меня — их. Он забросил свои государственные обязанности ради личных дел. И Господь отвернулся от него. Только поэтому убийцам удаётся так близко приблизиться к нему. Я говорила ему тогда ещё, после Парижа: это знак свыше, одумайся, вернись на свой путь, тебя уводят... Но он не внял, не услышал, и вот теперь — как приговор, и они уже не остановятся, я чувствую, и я не смогу видеть развязку, я хочу уйти раньше, пусть она, — императрица машинально поглядела наверх, — станет этому свидетелем; причиной она уже стала... — Императрица отвернулась, тяжело дыша. Адлерберг молча ждал. Наконец она, отдышавшись, сказала ему: — Если они его убьют теперь, Россия откатится назад, в Азию. Объясните ему это... И уберегите его...
