Казаки к вечеру вернулись ни с чем.
VIII
Адам чувствовал легкое волнение, направляясь к Таврическому дворцу. Ему предстояла встреча с великим князем Александром, который сам назначил ему день и час. Это не визит, а встреча наедине, en privé; его высочество хочет показать ему сад при дворце, работу англичанина Гульда. Что это значит? И чего ему ждать от этой встречи?
Оба оказались пунктуальны: едва слуга отправился доложить о князе Чарторыйском, как великий князь появился сам, и вскоре оба уже шли по дорожке сада. Весна наверстывала упущенное время, оправляясь от холода, принесенного в Неву льдом с Ладожского озера: земля покрылась травой и первоцветами, деревья окутались дымкой недавно развернувшейся листвы, пахло свежестью и влажной корой.
Таврический сад и вправду хорош — вернее, это английский парк, разбитый по всем правилам искусства. Уильяму Гульду понадобилось более десяти лет, чтобы осуществить свой замысел: на месте речки Саморойки выкопали большой пруд с каналами, а из вынутой земли сложили холмы и насыпали два островка на пруду, превратив унылую плоскую местность в живописный ландшафт. Никаких расчерченных по лекалам французских клумб, павильонов и статуй, только ряды дубов, буков и вязов с проблесками берез, изящные в своей простоте купы деревьев на холмах, сочные зеленые лужайки да два железных мостика, перекинутых на большой остров. Дорожки проложены так, что края парка ниоткуда увидеть невозможно, гуляющие чувствуют себя в объятиях природы.
Адам и Александр обошли его целиком. Великий князь давал пояснения по-французски, гость с ним соглашался. С недавних пор Чарторыйский занялся рисованием; Александр видел некоторые его рисунки и акварели и находил их весьма недурными, а в парке можно найти немало мест, с которых он мог бы снимать виды… Впрочем, тема была быстро исчерпана, и между ними воцарилось молчание. Чарторыйский ждал: его пригласили явно не для разговора об искусстве.
— Я нарочно позвал вас в сад: здесь нас не смогут услышать, — заговорил наконец Александр. — Если б вы знали, как мне тяжело играть мою роль… Мне совершенно невыносимо думать, что меня считают не таким, каков я есть.
Сердце Адама забилось чаще. Они по-прежнему неспешно шли по аллее вдоль пруда, в котором плавали стерляди, но Чарторыйский уже не слышал ни шелеста ветвей, ни щебета птиц.
— Я догадываюсь о ваших чувствах, князь, и полностью их одобряю, — продолжал Александр. — Вы и ваш брат исполняете неприятные для вас обязанности с бесстрастностью и спокойствием, которые делают вам честь. Поверьте, это достойно уважения.
На персиковых щеках великого князя играл румянец, голос звучал мягко, однако в нем пробивались звонкие нотки вызова:
— Я хочу, чтобы вы знали: я не разделяю воззрений и принципов двора и правительства. Недавние события причинили боль моему сердцу: я искренне оплакивал падение Польши. Тадеуш Костюшко — великий человек, и я…
Голос Александра прервался; видимо, у него сжалось горло от волнения. Он остановился, чтобы взглянуть Адаму в глаза. Чарторыйский хотел что-то сказать, но не смог; вместо этого он протянул свою руку, и Александр крепко, порывисто ее пожал. Они пошли дальше, обрадованные этим жестом, который стал для них словно тайным знаком, приглашающим к откровенности. Теперь слова лились свободно и непринужденно, находясь сами собой. Александр говорил о том, что ненавидит деспотизм и любит свободу, всем сердцем желая успехов Французской Республике; его идеалы — правда и справедливость, их внушил ему наставник и единственный друг — Фредерик Лагарп, человек, которому он обязан в жизни всем, кроме рождения… Из-за кустов сирени, за которыми тропинка делала поворот, вышли две дамы. Адам узнал великую княгиню Елизавету и поклонился, сняв шляпу; она и сопровождавшая ее фрейлина присели в ответ, а Александр обменялся с женой улыбками.
— Моя жена — единственная поверенная моих чувств и помыслов, — сказал он негромко Адаму, когда дамы отдалились от них на достаточное расстояние. — Больше я ни с кем не могу говорить откровенно, даже с собственным братом: он тоже меня не понимает. Вы — первый человек, после отъезда моего дорогого учителя, кому я осмелился открыть свои истинные мысли…
Чарторыйский стал пылко благодарить великого князя и клясться в том, что никогда его не предаст. В их встрече он видит руку Провидения; обмануть доверие столь благородного и чистого душой человека значило бы совершить великий грех, какому даже не придумано названия! Его высочество может быть уверен в абсолютной преданности человека, прозябавшего во мраке отчаяния, пока их неожиданная встреча не осветила его беспросветное существование лучом надежды! Разумеется, он сохранит их разговор в строжайшей тайне, но просит сделать исключение для своего брата: он ручается, что Константин будет не менее предан и благодарен великому князю, чем он сам, а знание о том, что на чужбине есть человек, питающий теплые чувства к польским патриотам и разделяющий их идеалы, скрасит его жизнь и даст силы нести свой крест. Александр разрешил. Проговорив не меньше трех часов и исходив сад вдоль и поперек, они расстались, договорившись часто видеться, когда двор переедет в Царское Село.
***
Бесшумно ступая по коврам, айвазы убрали серебряные подносы с кофейниками и чашками и принесли сосуды с шербетом из розы, лимона и мяты, хрустальные стаканы и блюдо с мелко изрубленными фисташками. Князь Мурузи сделал приглашающий жест рукой, выпустив при этом колечко дыма изо рта. Огинский отпил немного освежающего напитка.
Когда он въехал сегодня вечером на мощенный булыжником двор конака с красивым деревянным балконом и высокой китайской крышей, поднялся на мраморное крыльцо, а затем, вслед за молчаливым слугой, по широкой деревянной лестнице, ведущей на второй этаж селямлика — мужской половины дома, то ожидал увидеть пожилого турка в феске, халате и шароварах, с услужливым и хитрым переводчиком и парой евнухов, дожидающихся распоряжений. Хозяин действительно был в национальной одежде, но оказался молодым человеком лет двадцати восьми, приветствовавшим гостя на превосходном французском языке. Теперь они сидели друг против друга на подушках за низкими столиками с шербетом, в просторной комнате в четыре окна, по стенам которой, между нишами для ваз и зеркала, были развешаны в рамках суры Корана, выведенные каллиграфическим почерком, и подставки для трубок с чубуками из жасминного, розового и эбенового дерева, с янтарными мундштуками, а пол покрывали толстые ворсистые ковры.
Князь Мурузи был братом господаря Валахии и первым драгоманом Высокой Порты, уполномоченным вести переговоры с посланниками иноземных держав. «Драгоман» — значит переводчик; князь владел четырьмя иностранными языками и самой секретной информацией. Он прекрасно знал, с кем имеет дело, и похвалил Михала за то, что тот прибыл в Константинополь под чужим именем: в противном случае Турции пришлось бы отвечать на требования России, Австрии или Пруссии о его выдаче. Их встреча должна остаться тайной, зато он обещает говорить с ним вполне откровенно.
После пережитого в последние месяцы Огинский думал, что его трудно удивить, однако осведомленность турецкого драгомана о польских делах привела его в изумление. Князь Мурузи очень метко охарактеризовал Станислава Августа, его врагов-тарговичан, но также Игнация Потоцкого, Гуго Коллонтая и Тадеуша Костюшко, о котором высказался с большим уважением, говоря, что он был послан Аллахом для спасения Польши. Конституция 3 мая тоже была в его глазах достойна всех похвал, однако принявший ее сейм допустил просчет, не направив в Константинополь дельного человека на смену прежнему послу, который вел себя надменно и оскорбительно, как и его многочисленное окружение из бездельников, глупцов и мотов, сделав поляков достойными презрения в глазах турок. Однако главной бедой была неспособность поляков действовать сообща, что уже не раз губило их страну. Князь показал Огинскому целый ворох писем и проектов, полученных со всех концов Польши, в которых содержались идеи и планы восстановления Отчизны, — объединить их в некую стройную систему было совершенно невозможно, настолько они противоречивы и неопределенны. Несомненно, все поляки мечтают о возрождении своего Отечества и намерения у них самые благородные, однако, как говорится в пословице, благими намерениями вымощена дорога в ад. Люди благоразумные поневоле согласятся с французским послом в Швейцарии Франсуа Бартелеми, который сумел заключить договоры с Пруссией, Нидерландами и Испанией, потушив огонь войны в Европе, что «для поляков необходимо сделать всё без самих поляков». Однако как раз Бартелеми-то для них ничего и не сделал, хотя Франция, диктуя свои условия Пруссии с позиции победителя, могла бы предусмотреть в договоре и статью в пользу Польши. Турция же не пойдет одна воевать за поляков против трех держав, поделивших их страну между собой. Впрочем, у французов есть шанс исправить дело, ведь в скором времени может быть подписан мир с Австрией — почему бы не вставить в него пункт о Польше? А потом, как только Швеция будет достаточно сильна, чтобы выступить против России с севера, Турция немедленно нанесет удар с юга; тогда-то храбрые поляки, которых Порта приютила на своих границах, оказывая им поддержку и покровительство, и смогут отомстить за поругание своей родины. Но прежде этого им не следует предпринимать никаких опрометчивых шагов, чреватых печальными последствиями.
