— Так поделись, Сократ, этими глотками! — не унимался неугомонный невеличка Симмий. — Придай бодрости и нам. Или ты намерен унести свои мысли с собою?
— Ведь мы всегда всем делились! Так у нас заведено, — поддержал друга дородный Кебет.
Сократ обвел взглядом своих последних гостей. «Впрочем, — подумал он, — последним гостем будет отравитель…» От выпученных глаз его не укрылось, что оживление его друзей во многом натужно: они через силу принимают навязанную им игру, надеясь однако не меньше его хоть немного забыться в ней. Вон Аполлодор, недавно пылавший румянцем от неловкого и тягостного безмолвия, теперь бледен так, что проступила голубоватая жилка на его виске. В разговоре он участия не принимает — это выше его сил. Но быть слушателем для него все же легче, чем самому лихорадочно подбирать слова, все равно бессильные передать глубину его горя… Да и остальные с тайной надеждой ждут начала беседы, зная, что вновь, при всем смятении своем, не раз придут в восторг от глубины его мысли и остроумия.
«Поддержи друзей своих! — шептал узнику его незримый советчик. — Любой ценой ободри их!»
«О Зевс Всемогущий, дай мне силы оправдать их надежды!» — безмолвно взмолился Сократ. А вслух произнес:
— И верно: у нас заведено делиться всем. Только зря вы, друзья, не захватили с собой амфору доброго вина: я бы вам — глоток мысли своей, вы бы мне — глоток винца! Вот и поделились бы!.. Ну чего ты, дружище Критон, глазами меня сверлишь? Чего хмуришься? Что сказать хочешь, старина?
— Одно скажу, Сократ, — ответил благообразный Критон, старясь произносить слова твердо, без дрожи в голосе, — нельзя тебе сегодня вина оно горячит. А прислужник твой тюремный просил меня еще раз тебе наказать: старайся разговаривать как можно меньше, ведь оживленный разговор тоже горячит, а всего, что горячит, сегодня следует избегать — оно мешает действию яда. Тюремщик рассказывал мне: те, кто это правило не соблюдает, пьют отраву дважды и даже трижды…
— Мне-то что за забота! — не дослушал его Сократ. — Захочу — и введу их в расходы!..
Седовласый Критон покачал головой:
— Всю жизнь ты неслух!..
— Тюремщик Никанор мой должник, — ничуть не сбавляя оживления, заявил Сократ, — я ему больной зуб заговорил. Так небось он не поленится стереть мне лишний раз цикуту!.. Ну да хватит об этом. Сейчас я вам, мои друзья и судьи, хочу объяснить, почему для философа вполне естественно быть перед смертью веселым и бодрым. Ведь те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью.
Симмий сперва поглядел на него с недоумением, потом хмыкнул:
— Послушать тебя, так согласишься с правотой тех людей, которые всячески нападают на философов. Упаси Зевс, если все афиняне когда-нибудь решат: раз философы на самом деле страстно желают умереть, стало быть, они заслуживают только такой участи!
— Мысль твоя бродит в вино, а не в уксус! — не кривя душой, похвалил ученика Сократ. — Однако давай вместе разберемся, в каком смысле желают умереть и заслуживают смерти истинные философы. И какой именно смерти… Начнем с того, что мы понимаем под смертью отделение души от тела, не так ли?
— Истинно так! — согласился Симмий.
— А «быть мертвым» — это значит, что тело, отделенное от души, существует само по себе, а душа, отделенная от тела, — тоже сама по себе. Так?
— Так…
— Запомним это, друзья!.. А теперь спросим Симмия: как, по-твоему, свойственно ли философу пристрастие к так называемым удовольствиям, например, к еде или к питью?
— Куда меньше, чем другим людям, о Сократ! — с горячей убежденностью отвечал Симмий.
Толстые губы смертника расплылись в усмешке. «Это ты о себе так говоришь, а твой закадычный друг Кебет и поесть и выпить не дурак!» — подумал он без укоризны и спросил дальше:
— А к любовным наслаждениям?
— И того меньше!
Сократ невольно нахмурился. Да, в последние годы он не раз внушал ученикам полезность отречения от любовных утех, однако неведомо им, какая страсть тайно бурлила в нем. Чего там «бурлила» — и нынче не улеглась!.. Но измученный безнадежностью и неразделенностью этой страсти хотел он уберечь молодых друзей от подобных терзаний: для их же блага, казалось ему… И вот теперь, в самом конце жизни, с болью осознал, что зря, пожалуй, кривил душой, куда более прав был раньше, в молодые и зрелые годы, когда порой именовал себя «знатоком любви». В одном лишь нашел утешение теперь: «Любви ни один знаток обучить не сможет, как не сможет обучить и нелюбви: каждый сам решает, выдернуть ли ему из сердца стрелу Эрота или жить с ней…»
Потому прогнал набежавшую хмарь и спросил Симмия:
— А склонен ли философ ублажать тело, облекая его в дорогие и красивые наряды?
— Настоящий философ наряды ни во что не ставит! горячо воскликнул тот.
— Стало быть, заботы настоящего философа обращены вовсе не на тело, так?
— По-моему, так.
— Значит, философ освобождает душу от общения с телом в несравненно большей мере, чем любой другой из людей?
— Пожалуй, ты прав.
— Вот в этом смысле он и приучает себя к умиранию!.. — Сократ окинул лукавым и довольным взглядом друзей, убедился, что игра его ума увлекла их настолько, что все они, даже Критон и Аполлодор, забылись на время, решил постараться — изо всех сил продлить их забытье и разразился тирадой. — Душа философа презирает тело, бежит от него, стараясь остаться наедине с собою, приходит иногда в соприкосновение с истиной, но всякий раз обманывается по вине тела. Пока мы обладаем телом и душа наша неотделима от него, нам никак не овладеть полностью предметом наших желаний. Предмет же этот, как мы утверждаем, — истина. Тело же наше, пес бы его побрал, доставляет нам тысячу хлопот — ведь ему необходимо пропитание! вдобавок подвержено оно недугам, любой из которых мешает нам улавливать бытие. Тело наполняет нас желаниями, страстями, страхами и такой массой всевозможных вздорных призраков, что, верьте мне, из-за него нам и в самом деле невозможно чем-либо толком поразмыслить! Кто, по-вашему, виновник войн, мятежей и битв, как не тело и его страсти? Стяжать богатства заставляет нас тело, а отсюда и все беды!.. Премудрая Афина согласится со мной, что, не расставшись с телом, невозможно достичь и чистого знания. Тут одно из двух: или знание вообще недостижимо, или же достижимо только после смерти. Так не благо ли для философа, когда душа его остается наедине с собою, освободившись от тела, как от оков?.. Вы видите, друзья, как доволен я, сняв с ног оковы железные. Так как же не ликовать мне при мысли, что скоро освобожусь от иных, еще более опостылевших оков?! Как не испытывать радости, отходя туда, где надеюсь найти то, что любил всю жизнь?!.
Тут Сократ смолк ненадолго, поняв, что едва не высказал тайные думы свои, обозвал себя мысленно «старым болтуном», хотя, конечно же, никто из его друзей не мог бы догадаться, что при последних его словах мелькнула в темнице тень — нет, свет! — покойной Аспасии. Ученики решили, разумеется, что имеет он в виду лишь Истину, Чистое Знание, а смертник, утерев шишковатый лоб тыльной стороной ладони, принялся ерничать как ни в чем не бывало, чтобы загладить мгновенное замешательство свое:
— Неужто вы думаете, друзья, что мне стоит жалеть вот эту мою грубую, безобразную даже оболочку? Да моя душа словно в насмешку всунута в ее мерзкую темницу! Я и раньше тяготился плотью своей, неужто теперь, в старости, буду хоть чуточку дорожить этой рухлядью?!. Как дурнушка ненавидит и клянет свое тело, так и я издавна полон презрения к нему. Да пропади оно пропадом, жалеть не буду, тьфу!..
А сам подумал: «Это вранье звучит так искренне, потому что и впрямь досаждала мне часто моя грубая плоть. Мне легче думать, что лишь она была помехой для моего сближения с Аспасией. А теперь вот надеюсь, безумный, что скоро станут ближе наши души, отделенные от тел…»
Ученики, видя, как он, ерничая, разошелся, стали переглядываться, довольно подмигивать друг другу: дескать, наш старик держится молодцом!.. А Сократ продолжил:
— Давние наши предки были не так уж просты и наивны, призывая всех очищаться от «житейской скверны», называя это очищение посвящением. Они открыли нам, что сошедший в Аид непосвященным будет лежать в грязи, а очистившиеся и посвященные, отойдя в Аид, поселятся среди богов. А уж истинных-то философов, клянусь псом, и стоит считать посвященными! Одним из таковых старался стать и я, грешный, — всю жизнь, всеми силами, ничего не упуская. Верно ли я старался и чего я достиг узнаю, как приду в Аид. Насколько я понимаю, ждать осталось недолго…
«Нет, долго, еще очень долго! Чем же я буду их занимать?!» — мелькнуло в его сознании, но он, делать нечего, завершил свое оправдание:
— Вот вам моя защитительная речь, Симмий и Кебет: вот почему я сохраняю спокойствие и веселость. И если вам, друзья, моя речь показалась более убедительной, чем афинским судьям, это просто замечательно!
