— Вот вам моя защитительная речь, Симмий и Кебет: вот почему я сохраняю спокойствие и веселость. И если вам, друзья, моя речь показалась более убедительной, чем афинским судьям, это просто замечательно!
Восторженное молчание прервал увалень Кебет:
— Сказано прекрасно, спору нет! Но вот мне не так-то просто принять на веру, что душа, расставшись с телом, не гибнет, не рассеивается, словно дыхание или дым, а уж еще трудней уверовать, что, продолжая существовать, она обладает будто бы способностью мыслить. Клянусь Зевсом, без доказательств я эту веру не приму!
— И верно, милый Кебет, — обрадовано согласился Сократ, — нужны доказательства и обстоятельные разъяснения. Хочешь, потолкуем об этом?
— Очень хочу! — от волнения пышущий здоровьем Кебет даже дал «петуха».
— Хо-ро-шо! — прочувствованно произнес Сократ, довольный, что не пришлось ему подыскивать тему для продолжения беседы. — Сдается мне, что теперь никто, даже комический поэт, не решится утверждать, будто я попусту мелю языком и разглагольствую о вещах, которые меня не касаются…
При этих словах одни ученики нахмурились, другие заулыбались, но все вспомнили не столь уж давние нападки комических поэтов на Сократа и особенно глумливые строки язвительного Аристофана, натужно старавшегося высмеять философа в своих «Облаках». Сократ, казалось, ни малейшего внимания не обращал, как его поносят со сцены театра, лишь теперь обмолвился…
— Итак, если не возражаешь, Кебет, приступим к рассуждению, — продолжал узник с воодушевлением. — Есть древнее учение, что души умерших, пришедшие из нашего мира в Аид, какое-то время находятся там и снова возвращаются сюда, вселяясь в новорожденных. Если это так, если живые души вновь возникают из умерших, то наши души, друзья, уже должны были побывать хоть однажды в Аиде, иначе бы и нас не было. Но пока мы не располагаем достаточными доказательствами, что живое возникает из мертвого, потому поищем иных доводов… Давайте задумаемся: вот если, к примеру, существуют две противоположные вещи, необходимо ли, чтоб одна возникала из другой, ей противоположной?
— Да… — раздумчиво протянул Кебет. — Например, сон переходит в бодрствование и наоборот.
Сократ улыбнулся, зная, что его собеседник, при всей живости, любитель поспать.
— А слабое возникает из сильного, скорое из медленного, большее из меньшего… Эти противоположности возникают одна из другой, и переход между ними обоюдный, не так ли?
— Ты совершенно прав, — согласился Кебет.
Хитроватая усмешка, зародившись на губах Сократа, утонула в его клочковатой седой бороде, сросшейся с такими же усами. «Искусству вытаскивать из людей мысли, помогать рождению суждений обязан я в равной степени матери своей, повитухе, и Ей, незабвенной Аспасии, — подумал он. — Вот и у самых врат Аида пригодилась мне эта сноровка!..»
— А ответь мне, Кебет, — спросил он, уверенный в незамедлительности ответа, — есть ли что-нибудь противоположное жизни, как сон противоположен бодрствованию?
— Конечно, есть… Смерть!
— Значит, раз они противоположны, то возникают друг из друга… Стало быть, из живого что возникает?
— Мертвое.
— А из мертвого что?
— Должен признать, что живое!
Кебет утер пот со лба, хотя в темнице было совсем не жарко. В который раз — в последний! — давался он диву, как умеет учитель убеждать. Все, пришедшие проститься со смертником, глядели на Сократа с немым восторгом. Он обвел их победным взглядом и заключил:
— Стало быть, мы уже располагаем достаточным, на мой взгляд, доказательством, что души умерших должны существовать в каком-то месте, откуда они вновь возвращаются к жизни!
Друзья Сократа восхищенно загалдели, словно дети, будто не в темнице приговоренного они, а на залитом солнечным светом пустыре, пригодном для всяческих игр. Узник глядел на них и думал: «Милые мои! Как же мне жаль расставаться с вами!.. Вот сейчас, чтобы вас утешить, уподобился я софисту — доказывал то, во что сам не очень-то верю. А ведь как презирал я за это софистов!.. Родные мои! Не только вас я утешаю — себя тоже. Ведь это враки, что не боюсь я смерти. Боюсь, еще как боюсь! Страшна мне и чужая смерть: не смог ведь присутствовать при погребении Перикла, а уж идти в погребальной процессии Аспасии было и вовсе выше моих сил… Мне жутко, что уже очень скоро не увижу я солнца, мне жаль прощаться с этим безобразным, изрядно поношенным телом моим, как жаль расставаться с бурым, видавшим виды, прожженным гиматием… Плащ мой загорелся когда-то от светильника Аспасии, я и сам до сих пор горю от Ее светильника. И боюсь, как бы со смертью не кончилось это горение, утешаю себя умствованием… Любимые мои, хоть и кривляюсь я нынче перед вами, но, клянусь Аполлоном, нет в этом злого умысла… Я всегда сердился, когда вы называли меня учителем, но все же рад буду, если и впрямь чему-то научил вас… А ведь я и взаправду хотел научить вас любви, и только теперь понимаю, что нет и не может быть таких учителей… Живите без меня, любимые мои, сами постигайте науку любви, которая даст вам истинное знание, а я укреплю свой дух софизмами, чтобы не запомнили вы меня растерянным, угнетенным страхом смерти, пес бы его побрал! Хочу, чтобы последний мой урок запомнился вам на всю жизнь»…
Позабыл Сократ наказ Никанора не горячиться. Забыли об этом и друзья его, восторженно ловя каждое слово смертника, задавая вопросы, отвечая. Они и о ходе времени позабыли, неумолимо приближающем страшную развязку: вместе рассуждали о душе, о том, что «душа схожа с божественным, а тело со смертным», о том, что после смерти она может вселиться не только в нового человека, но и — для наказания — в осла или в свинью… Вместе пришли к выводу, что душа бессмертна и неуничтожима, а значит, для нее нет иного «спасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше, как можно разумнее».
И поведал друзьям Сократ, что когда человек умрет, в Аид провожает душу покойного его гений или демон, уж кому что досталось при рождении, а после суда, после наказания или благодати, возвращается душа с другим провожатым в этот мир, где может найти пристанище в любом из уголков Земли, которая огромна и прекрасна…
Без утайки обрадовался он, когда Симмий попросил его рассказать не только о мире загробном, но и о Земле: какой видится она ему?
— Я уверился, друзья, что Земля наша очень велика и что мы, обитающие от Фасиса до Геракловых Столпов, занимаем лишь малую частицу ее, — начал вдохновенно узник, чуя, как затаили дыхание его последние слушатели. — Мы теснимся вокруг нашего моря, словно лягушки вокруг болота, а есть многие другие народы, живущие в иных местах, схожих и несхожих с нашими. Живя в разных впадинах суши, мы почти ничего не ведаем о Земле и Небе, а думаем, что знаем, все равно как если бы кто-то, обитая на дне моря, воображал, будто живет на поверхности, и, видя сквозь воду Солнце и звезды, считал бы море Небом. А вот если бы кто, преодолев свою робость, медлительность, слабость, вдруг сделался крылатым и взлетел ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые высовывают голову из моря и видят этот наш мир, так же бы и он, окрыленный, вознесясь, увидел тамошний мир: истинное Небо, истинный Свет, истинную Землю!..
Никогда раньше Сократ не говорил об этом со своими учениками. Он и сам был удивлен тем, что произносит, повторяя вслух суждения, только что нашептанные ему его тайным советчиком, почти уже готовым проводить душу его в иной мир.
— Если, друзья, взглянуть на нашу Землю сверху, то похожа она на мяч, сшитый из двенадцати кусков кожи и пестро расписанный разными цветами. Краски, которыми пользуются наши живописцы, могут служить образцами этих цветов, но там вся земля играет такими красками, и даже куда более яркими и чистыми. В одном месте она пурпурная и дивно прекрасная, в другом золотистая, в третьем белая — белее снега и алебастра; и остальные цвета, из которых она складывается, такие же, только там их больше числом и они прекраснее всего, что мы видим здесь!..
Слезы восторга увлажнили выпуклые глаза смертника, но были они и слезами горечи, сожаления: вовсе не был он так уж уверен, что, простившись с жизнью земной, увидит те великолепные картины, о которых говорит. «А вдруг там только тьма и пустота? — мелькнула мысль. — Вдруг в той грядущей темноте изъязвит мне душу тоска по недопознанной красоте земной, по земной жизни, которую называл про себя дивным именем: Любимая?..»
Но видя искреннее восхищение учеников, блеск их глаз, радость недолгого их забытья, ни малейшим намеком не выдал Сократ горечи своей, продолжил вдохновенно:
— Та Земля, что откроется взгляду окрыленного, чиста не только красками своими — всей сутью чиста. Безмерно богата она плодами произрастающими, дорогими металлами и каменьями драгоценными. Счастливы те, кому открыто это зрелище!..
