Ах, какой замечательный договор мы составили! Как долго обсуждали каждую запятую! издатель был дотошен, но справедлив. Когда пришло время ставить число, он сказал:
- Напиши «04».
Это он отогнал тень гоголевского мартобря. Вдруг кто-то захочет исправить четвертое на сорок четвертое! Теперь от этой опасности мы были прочно защищены нулем.
Не такой это человек, чтобы пообещать и сразу исчезнуть. Два или даже три раза он звонил. В голосе слышалось настоящее волнение:
- Что ты медлишь, - торопил он меня. Не мог бы ты показать черновик?
Я все отнекивался и отнекивался. Возможно, чувствовал, что мне еще представится повод написать это послесловие.
Так я дотерпел до его нового звонка.
Казалось, со мной разговаривали из штаба революции или из автомата. Ни длинных фраз, ни, тем более, уменьшительных:
- Да… Да… Нет… Нет… В четыре часа.
Потом он понял, что переборщил. Все же категоричность - не его стиль. Скорее, ему присуща осмотрительность: если и операция, то только после наркоза.
Он опять играл привычную роль. Улыбался, потирал руки, предлагал кофе с хлебцами. Я постепенно расслаблялся и слышал откуда-то издалека:
- Мы провели маркетинг… Неизвестная поэтесса… Есть финансовые трудности…
Словом, бедная моя героиня в очередной раз оказалась не нужна. Робкий огонек в конце туннеля, вдруг загоревшись, погас.
Тут-то мне стало ясно, откуда у издателя пристрастие к длинным строчкам. Просто от природы ему свойственна запасливость. Вот и нас с Лютиком он на всякий случай приветил, а потом этот случай не представился.
И про его «О!» я все понял. В классицистском театре подобные восклицания просто обязательны. Там это своего рода фигура речи, вводное слово, пустой звук.
Я даже решил, что к цифре четыре он тогда прибавил не ноль, а «О!». Так сказать, внес в договор элемент классицистской условности. Тем более, что и год он поставил другой. Надо было 99, а он написал 98.
И еще мне подумалось вот что.
Как и все советские люди, половину жизни Лютик провела в очередях. Но, возможно, обиднее всего ей было ожидание в предбаннике столовой Литфонда.
Сын Арсений - как внук композитора - имел право на посещение этого заведения, а она нет. Не для нее были эти накрахмаленные скатерти и вежливые официантки.
Все это, конечно, объяснимо.
Кто-то проходит мимо швейцара, не здороваясь, а с кем-то не здоровается швейцар.
Одни самолично едят деликатесы, а другие знают об этом с чужих слов.
Такова существующая реальность.
Стоит ли удивляться тому, что ее судьба опять не складывалась?
Вновь она томилась перед закрытой дверью, наблюдала за входящими и выходящими писателями и их женами.
Что видит наша Золушка через прозрачное стекло? имена по большей части знаменитые, кумиры публики, литературный бомонд. Все блестит и отсвечивает, подобно обложкам из целлофана.
Ощущение такое, будто смотришь телевизор.
Вот - Александра Маринина, это - Фридрих Незнанский… Генри Миллер, зарубежный гость… Официантка так спешит к нему, словно рассчитывает не на чаевые, а на орден.
Наш издатель тоже явился на этот праздник жизни. Конечно, не в шортах, а при всем параде. Смокинг в комплекте с бабочкой и лакированными ботинками, сотовый телефон вместе с многочисленными «О!»…
Ну что тут скажешь…
Может, опять открыть Мандельштама?
Взять хотя бы стихотворение о Федре.
Начинается оно описанием театра времен классицизма, а завершается туманной строкой, напоминающей фразу гоголевского сумасшедшего.
Говорится здесь о чем-то столь же запредельно-далеком, как алжирский дей.
«Когда бы грек увидел наши игры…»
Царское Село
1997-2001
Несколько слов напоследок
Когда у меня возникают какие-то трудности, мне вспоминается одна история. Разумеется, я много раз возвращался к ней, работая над этой книгой.
С жизнью героев повести об Ольге Ваксель эта история связана опосредованно. Пользуясь уже известной нам формулой О. Мандельштама, тут следует говорить не о «причинности», но о «внутренней связи».
Когда-то мне поведал ее мой учитель - известный балетный критик Ю. И. Слонимский.
После революции Слонимский участвовал в создании труппы «Молодой балет». Спектакли ставил студент петербургской балетной школы Георгий Баланчивадзе, художниками были ученики Петрова-Водкина Владимир Дмитриев и Борис Эрбштейн. Сам Слонимский считался «теоретиком» - человеком, формулирующим задачи и определяющим направление поиска.
Вскоре Баланчивадзе покинул Россию, а его товарищи остались на родине. В тридцатые годы Дмитриев работал главным художником МХАТ, но рано умер, не пережив ареста жены; Эрбштейн много лет провел в тюрьме, а в начале шестидесятых покончил жизнь самоубийством…
За это время Петроград стал Ленинградом, Тука Слонимский - основоположником советского балетоведения, а Баланчивадзе - великим американским хореографом Джорджем Баланчиным.
Еще Слонимский стал мужем Натальи Леонидовны Лисовской, одной из солисток «Молодого балета».
Когда я познакомился с этой четой, Наталья Леонидовна ходила с трудом, а потому некоторые баланчинские балеты она мне объясняла «на пальцах».
Мне не забыть этих танцев на ручке кресла: пальцы легко образовывали дуэты, трио и квартеты, указательный или мизинец становились солистами…
Конечно, на встречу с Баланчиным Слонимский уже не надеялся. Она казалась ему столь же невозможной, как возвращение в юность.
В начале шестидесятых труппа «Нью-Йорк Сити балле» приехала в Ленинград. Едва ли не в первый день гастролей в доме Юрия Иосифовича раздался звонок.
- Позовите, пожалуйста, господина Слонимского, - произнес голос с явным иностранным акцентом.
- Жоринька, это ты? - спросила Наталья Леонидовна.
- Наташенька, а что ты тут делаешь? - удивился звонивший.
- А я жена Юрия Иосифовича, - внесла ясность бывшая солистка «Молодого балета».
Дальше следовал настоящий «хэппи энд». Юрий Иосифович не только ходил на спектакли своего друга, но был даже приглашен в репетиционную комнату. Специально для него демонстрировалась последняя новинка балетной одежды: облегающее трико телесного цвета…
Потом состоялся званый прием у Слонимских на улице Ленина. Когда Баланчин ушел, Юрий Иосифович увидел в окне картинку из своего прошлого: к остановке резво бежал, а затем вскакивал на подножку трамвая петроградский юноша Жорж Баланчивадзе.
Зачем я рассказываю эту историю?
Может, для того, чтобы еще раз сказать: расстояний не существует, а самые неожиданные встречи в конце концов оказываются возможны.
Конечно, случай Ольги Ваксель - особый. Слишком запутана ее жизнь, едва ли не абсолютна ее безвестность. Как оказалось, эти обстоятельства не фатальны. Кое-какие тайны прошлого нам все же открылись.
Безусловно, за возможность встречи надо в первую очередь благодарить Арсения Арсеньевича Смольевского. Ему я обязан материалами домашнего архива, многочисленными подробностями, уточненными датами и характеристиками.
Читатели хорошо знакомы с этим очень немолодым человеком. Его привязанность к своему детству и юности настолько сильна, что он просто не мог не стать важнейшим героем книги.
Следует назвать и других сторонников темы и моего поиска.
А.Ю. Арьев, Я.А. Гордин, М.М. Панин, Ф.Н. Аврунина, Е.Б. Белодубровский, И.А. Богданов, В.Б. Виноградов, Н.В.Горскова, Н.Л. Дунаева, И.И. Евлампиев, А.Я. Лапидус, Л.С.Овес, А.А. Чепуров, Г.Л. Шулькевич, Н.А. Якимчук так или иначе поддерживали меня в работе, внимательно и критично читали повесть в рукописи и после опубликования ее в журнале «Звезда».
Очень существенным при подготовке книги к изданию было участие Л.С. Дубшана, А.С. Кушнера и Е.В. Невзглядовой.
И все-таки об одном человеке следует сказать особо.
В декабре 2000 года я показал свою повесть поэту Виктору Кривулину. Несколько раз мы встречались и подолгу обсуждали хитросплетения рассказанной мной истории.
К судьбе Ваксель Кривулин чувствовал настоящий интерес и требовал от меня новых подробностей: сколько стоил номер, который Мандельштам снял в «Англетере»? почему я не развил тему египетских мечтаний обитателей дома на Таврической?
Еще было несколько телефонных звонков. Во время последнего разговора он сказал, что смертельно болен.
Потом я часто вспоминал его требовательные интонации и настойчивые вопросы. именно они помогли мне довести работу до конца.
Памяти Виктора Кривулина я и посвящаю эту книгу.
27 февраля 2002
Здесь и далее неопубликованные тексты О.А. Ваксель и А.Ф. Смольевского (проза и стихи) цитируются по рукописям из личного архива А.А. Смольевского.
