Когда в зал вошла Пармес, Апама очнулась от своих дум, прервала вышивание и ласково спросила:
– Хорошо тебе спалось на новом месте, мама?
– Не знаю, – пожала плечами Пармес. – Мне казалось, что я сплю. Но я чувствовала такую усталость, что не могла отличить сна от бодрствования.
Апама озабоченно посмотрела на мать, сама усадила ее в стоящее поблизости кресло, подложила мягкие подушки и, чтобы подбодрить, произнесла:
– Мама, один греческий мудрец сказал: против душевных страданий есть только два лекарства: надежда и терпение.
Пармес горько усмехнулась:
– Кому принадлежат эти слова?
– Пифагору.
– Все родное становится тебе далеким и чужим, а все чужое – близким и родным. Македонянин решил сделать из тебя настоящую эллинку.
Дочь выдержала осуждающий взгляд матери.
– Да, культура Эллады становится мне родной, понятной и близкой, как и культура Персии моему мужу. Селевк уважает обычаи и религию персов, он считает их мудрыми, вежливыми и талантливыми людьми.
– А эту накидку ты вышиваешь ему для нового похода?
– Да. Я хочу, чтобы гиматий, вышитый моими руками, охранял его от бед и несчастий.
На глазах Пармес выступили слезы – память взмахнула черным вороньим крылом. Очень тихо, словно обращаясь к самой себе, она проговорила:
– Лучше лишиться всего, даже детей, чем без отмщения сойти в могилу. Пролитая кровь отца взывает к мести.
В ее голосе было столько страдания, что лицо Апамы побледнело от нахлынувшей жалости. Она посмотрела на окаменевшее от скорби лицо матери, на ее руки, стиснувшие подлокотники кресла. Боги свидетели, она в этот миг жалела, что до сих пор не смогла отомстить за смерть отца, и мысленно проклинала свое бездействие.
Апама попыталась успокоить мать:
– Мир устроен жестоко и несправедливо. И ничего тут не поделаешь. Я понимаю тебя, скорблю об отце вместе с тобой и обещаю, что больше не буду бездействовать. Но мне нужно время…
Девушка отложила вышивку, поднялась с кресла, подошла к матери и крепко обняла ее:
– Не желаешь ли отведать вавилонских лакомств, мама?
Не дожидаясь ответа, она кивнула служанкам.
Вскоре появились юные рабыни с блюдами, полными пирожков, печений, медовых лепешек. Одна из рабынь, чернокожая девочка, с восхитительной грацией несла на голове корзину с фруктами.
Апама надкусила печенье и вдруг услышала звонкий голос вбежавшей Амитиды:
– Царю Александру грозит опасность!
Зная, что Селевк находится рядом с царем, Апама испугалась.
– Какая опасность? Что случилось? Говори!
Но Амитида замолчала, напуганная грозным видом Пармес.
– На царя покушались? – закричала Апама.
– Да.
– Он ранен?
– Нет.
– Говори же наконец, что произошло!
– Неизвестный, подосланный заговорщиками, сел на трон царя и надел его одежду и тиару, когда великий царь прервал смотр войск и пошел купаться.
Апама начала терять терпение:
– Этот неизвестный ранил кого-нибудь?
Мысль о том, что с Селевком может что-нибудь случиться, заставила ее содрогнуться.
– Нет-нет. Все живы и здоровы, – поспешила успокоить свою госпожу Амитида. – Неизвестный только сел на трон и облачился в царские одежды.
– Его арестовали?
– Да. И приказали допросить и затем убить.
– Где ты узнала об этом?
– На базаре. Там все только об этом и говорят.
– Что еще говорят в городе? – неожиданно вмешалась Пармес.
– Жрецы считают, что это страшное знамение. Царя подстерегает опасность.
Больше от Амитиды ничего узнать не удалось.
Когда Апама осталась наедине с матерью, она заметила, что та повеселела. В глазах впервые за долгие годы появился радостный блеск.
– Значит, халдеи не советовали царю Александру въезжать в Вавилон? – задумчиво обратилась к дочери Пармес.
– Да.
– А теперь в Вавилоне неизвестный сел на царский трон. – Мысли Пармес блуждали в только ей ведомых далях.
– О чем ты сейчас думаешь, мама? – обеспокоенно спросила Апама.
– Я думаю, дочка, что сами боги приняли на себя обязательство отомстить македонскому царю за моего мужа…
* * *
Сразу после завершения смотра войск, праздничный настрой которого был нарушен пришельцем, Селевк подошел к Александру.
На невысказанный вопрос царь ответил:
– Его уже пытали, но я приказал это прекратить. Я убежден, что он обычный сумасшедший.
Селевка удивило, что Александр был совершенно спокоен.
– Но этого человека надо казнить.
– Уже исполнено. Прорицатели тоже сказали, что это необходимо.
Царь улыбнулся:
– Не волнуйся за меня. Боги сделают все то, что сочтут нужным. А пока мы еще поживем и повоюем. Завтра с наступлением рассвета продолжай тренировки с новым составом фаланг.
Селевк поспешил в военный лагерь. Отдав необходимые распоряжения командирам фаланг, он обратился к воинам: напомнил слова царя о скором выступлении, сообщил, что завтра тренировки продолжатся.
– Только ежедневная воинская работа от рассвета до заката сделает нашу армию непобедимой.
Воины любили Селевка. Они ежедневно убеждались, что он прекрасно знает военную науку, умеет командовать, добиваясь полного повиновения и полной отдачи сил. Они знали, что он сам, как и царь Александр, пойдет в первых рядах вместе со всеми навстречу любой опасности и без страха преодолеет любые препятствия.
После утомительного дня воины разбрелись по своим палаткам на отдых. В лагере пока никто не знал о случившемся. Никто не чувствовал тучи, нависшей над головой великого Александра. Только Селевка буквально одолевала щемящая тревога. В надежде отогнать от себя тяжелые думы он решил поехать к Апаме, хотя времени на встречу было совсем немного, всего лишь до утра. К рассвету он должен был вернуться в лагерь и продолжить обучение персидских юношей, влившихся в македонские фаланги.
Страшный зной был уже позади. Колесница Селевка мчалась по прямым мощеным улицам Вавилона мимо одноэтажных домов. Лишь изредка одинокие слуховые окна нарушали однообразие стен.
По мере приближения к центру города дома становились выше, красивее и богаче. Крыши в богатых домах, поднимающиеся уступами, заканчивались куполом или полушарием, обращенным своей открытой стороной внутрь двора. Движение увеличивалось. К толпе пешеходов примешивались повозки торговцев и ремесленников. Лошади замедлили свой ход, и Селевк стал разглядывать прохожих, отметив про себя, что и простонародье, и зажиточные обыватели очень разнообразны по происхождению. Попадая в завоеванный город, Селевк любил изучать лица его жителей. В многолюдном Вавилоне это было особенно интересно. Город был наполнен людьми, словно собранными со всех концов света. Это было неудивительно, ведь ассирийские завоеватели всегда любили переселять народы. После каждого похода они «пересаживали народ», как это делалось с деревьями, отправляя южные племена на север, а восточные на запад. Теперь, много столетий спустя, потомки невольников усвоили язык и обычаи своих завоевателей. По говору и по одежде их можно было принять за местных жителей, но стоило заглянуть им в лицо, чтобы признать чужеземцев: у одного сохранился орлиный профиль еврея из Иерусалима, другой являл чистокровный армянский тип; некоторые люди, происходящие от смешанных браков, соединяли в себе характерные черты трех-четырех различных рас. Селевк подумал, что многие семейства, хвалящиеся чистотой своей крови, нашли бы среди своих предков чужеродных пленников, если бы смогли проследить первоначальное происхождение.
«Александр и полюбил Вавилон из-за такого смешения народов. Это пример для воплощения его идеи общего народа, – размышлял Селевк. – В своих многочисленных Александриях он поощряет браки между греческими наемниками и местными женщинами. Берега Персидского залива уже заселяют финикийские мореходы, саму Персию – греки и македоняне. Думает Александр и об обратном движении людей с востока на запад. Идея переселения народов коснулась и армии, в том числе даже привилегированной конницы. От старых гиппархий осталось одно название. До недавних пор в каждую гиппархию входила ила, состоящая из ближайших сподвижников царя. Иле передавались сотни македонских и греческих всадников. Теперь доступ в гиппархии открыт и персам».
Селевк вдруг понял, что из всех городов, которые ему за годы походов удалось повидать, Вавилон стал самым близким, родным и понятным.
По отлогому подъему колесница подъехала к главным воротам дворца. Селевк соскочил у входа, который охраняли крылатые, ярко раскрашенные быки с суровыми человеческими лицами. Переступив порог дома, Селевк прошел мимо склонившихся в поклоне невольников со скрещенными на груди руками по длинному коридору в свои покои, где обычно отдыхал, работал, решал важнейшие дела вместе с помощниками. Покрытые тонким слоем гипса стены покоев рабы уже успели полить водой, которая, испаряясь, освежала воздух и создавала успокаивающую прохладу.
