Прежде чем послать за Апамой, Селевк произнес заклинание одному из местных богов, Нергалу, на которого предыдущий владелец дворца возложил обязанность охранять домочадцев от злых духов и дурного глаза. Селевк, поселившись во дворце, оставил местное божество с львиной мордой наверху стены. Заклинание, как верил Селевк, должно отстранить любое бедствие, могущее проникнуть в дом вместе с его приходом. Тем более, что сегодня случилось страшное знамение для царя, а все, что касалось Александра, касалось и его верных сподвижников.
– Чума, лихорадка, все, что может унести моих домочадцев, болезнь, опустошение, все, что разорило бы мое государство, все вредящее плоти, разрушающее тела, злые кошмары, злой демон, злой домовой, злой человек, дурной глаз, злой язык – пусть изыдут они от человека, сына бога своего, пусть изгнаны будут из тела его, изгнаны из внутренностей его, – воззвал Селевк к богу Нергалу. – Пусть никогда не подойдут они к телу моему, никогда не ранят очей моих, никогда не подкрадутся из-за спины, пусть никогда не войдут они в дом мой, никогда не перешагнут через балки кровли моей. Двойник небесный, закляни их! Двойник земной, закляни их!
Вошедший слуга доложил, что Апама со своей матерью, прибывшей накануне в Вавилон из Суз, с нетерпением ожидают Селевка на вечернюю трапезу.
Зал для трапезы был залит светом множества светильников. Все: и тяжелые драпировки, и ковры, и яркие цветные рельефы, украшающие стены, и небольшой стол – было подсвечено. Золотые и серебряные кубки и чаши таинственно поблескивали.
Мать и дочь уютно устроились на скамье около выхода на террасу и неторопливо беседовали. На звук шагов Апама обернулась, но вместо того, чтобы сразу поспешить навстречу мужу, просто смотрела, как он приближается. Она любовалась, как он движется, как высоко держит голову, и широко улыбалась. Он улыбнулся в ответ и ускорил шаг. Апама порывисто встала и, приблизившись к мужу, крепко обняла его. Пармес видела, как желанен ее дочери Селевк. Дочь обнимала своего владыку, как Пармес в юности обнимала Спитамена.
Мать старалась получше рассмотреть своего зятя. Ему было лет тридцать с небольшим: возраст царя Александра. Его осанка и прямая походка воина указывали на собранность и самообладание и на то, что он доволен своим положением в мире. Он был уверен в своих силах и в своем прирожденном праве ими пользоваться.
Апама подвела Селевка к матери.
– Я рад познакомиться с женой легендарного Спитамена, великого полководца и мужественного воина.
В глазах Пармес отразилось удивление, которое она не могла скрыть. Ее удивили не столько сами слова, сколько то, что они были произнесены на ее родном языке.
– Война есть война. По ее жестоким законам на поле битвы выигрывает сильнейший. Я ценю мужество превыше всего на свете, как и царь Александр. – Селевк словно извинялся за гибель Спитамена.
Как ни старалась гордая Пармес сохранить невозмутимый вид, а на ее глаза предательски навернулись слезы.
Селевк облегченно вздохнул, когда все расположились на ложах за столом. Однако, к огорчению Апамы, в зале повисло напряжение. И муж, и мать продолжали пристально изучать друг друга. Беседа, не слишком оживленная, то и дело замирала.
Взгляд Апамы непроизвольно обращался к Селевку: она чувствовала бессознательную потребность в поддержке. Девушка понимала, что присутствие матери невольно стесняло его.
Лицо Пармес порой выражало мучительное раздумье, а иногда на нем без видимых причин появлялась робкая улыбка. Любовь к дочери и ненависть к македонянам боролись в ее душе. Одна часть души соглашалась, что Селевк ни в чем не виноват, но другая часть возражала: он – македонянин, а значит враг. Любовь к мужу дочери не входила в планы Пармес. Она хотела поскорее оказаться в одиночестве, чтобы получше разобраться в своих чувствах.
Внезапный приход гонца нарушил ход трапезы. Александр срочно вызывал Селевка во дворец.
На глазах Апамы появились слезы.
– О Селевк! Я так долго ждала тебя. Ты никак не можешь отказаться?
– Ты не должна так даже думать. Я – военачальник. Приказ царя не должен подлежать обсуждению.
Апама собрала все свои силы, чтобы не разрыдаться. Все эти дни она с нетерпением ждала мужа, чтобы сообщить такую важную новость. И вот он, едва переступив порог своего дома, снова оставляет ее одну.
– Значит, ты опять покидаешь меня?
– Совсем ненадолго. – Селевк поднялся.
– Ты уезжаешь прямо сейчас? – Тоска сжала сердце Апамы.
Ответом ей был безмолвный наклон головы.
– Но можно ведь подождать до утра! – просила Апама.
Пармес не понимала языка, на котором дочь разговаривала со своим мужем, но ей было ясно: дочери причиняют боль. Она всегда знала, что от македонян нельзя ждать ничего доброго. Пармес взяла руку дочери и крепко сжала в своей, чтобы подбодрить.
– Мне приказано явиться во дворец немедленно. Приказ царя нельзя нарушать.
Апама чувствовала мучительную боль в груди от сдерживаемых слез. Глаза жгло. В горле стоял ком. Александр опять встал у нее на пути. Даже сегодня, в такой важный для нее день. Она не могла больше сдерживать слез, они хлынули потоком.
Селевк быстрыми шагами удалялся из зала.
– Селевк!
Он обернулся.
– У нас скоро будет сын!
Счастливая улыбка озарила лицо Селевка. Он вернулся, крепко прижал жену к груди.
– До свидания, Апама! – нежно сказал он. – До скорой встречи. Но сейчас я действительно должен идти.
Услышанная новость удивила и обрадовала его. Неожиданно для Апамы, а может быть, и для себя самого он подошел к Пармес и заключил ее в объятия.
– У нас скоро будет сын! – произнес он по-персидски.
Пармес вздрогнула, как от удара. Отец ее внука – македонянин!
Оставшись наедине с дочерью, она долго молчала. Наконец с усилием произнесла:
– Теперь у тебя появятся новые заботы. Но тебе не придется мстить царю за отца. Мне кажется, что боги отвернулись от Александра.
Прядь волос матери коснулась щеки дочери. Апама, как в детстве, крепко прижалась к ней, вдыхая запах горных трав, исходящий от ее волос, кожи и одежды.
– Апама, ты устала, – нежно произнесла Пармес. – Хочешь, я тебе спою?
– Да, мама, спой что-нибудь тихое, как в детстве.
Пармес запела, Ее мягкий глубокий голос успокаивал. Апама задремала на ее коленях, и картины прошлого внезапно замелькали у нее перед глазами. Картины были страшными и смутными, как будто она разглядывала их сквозь толстый осколок цветного стекла. Она видела обезглавленную фигуру отца, толпы израненных персидских воинов, горящее тело Гефестиона…
Наконец песня стала стихать. Апама открыла глаза. Мать пристально смотрела на дочь.
– У тебя будет сын! – медленно произнесла Пармес. – Запомни, Апама, мудрая женщина помнит не только о своем враге, но и о его наследии.
– Что ты имеешь в виду, мама? – упавшим голосом спросила Апама.
– У Роксаны и у Статиры тоже родятся сыновья. Путь к трону Александра скоро будет свободен. Я это чувствую. Скоро наступит всеобщий хаос! Ты должна сделать так, чтобы не дети проклятого Македонца, а твой муж, а затем твой сын завладели всем царством. Это будет высшая месть за гибель Спитамена всему роду Александра.
Наступила последняя неделя всеобщего напряжения перед походом в неизвестные земли. Доверие и любовь к Александру были столь велики, что никто не собирался отказываться от громкой славы пройти вокруг неведомых земель Аравии.
Царский лагерь в эти дни напоминал хлопотливый пчелиный улей.
Как и все, Селевк радовался предстоящему новому походу. Но даже кружащая голову близость победоносных сражений не могла заглушить тревожных мыслей о неизбежных страданиях, лишениях и человеческих потерях.
Селевк часто думал об Апаме, о том, сколько отчаяния и тоски было в ее глазах при их последней короткой встрече. Он мысленно посылал ей слова любви, которые не успел сказать в тот вечер. Возвращение домой откладывалось. Тренировки фаланг и конницы проходили ежедневно. Ежедневно Селевк докладывал царю о состоянии армии, о ее готовности, о личном составе каждой фаланги и каждой гиппархии, о настроении воинов, о количестве военного снаряжения и численности обслуживающих армию людей. И ежедневно по приказу Александра ему приходилось являться к пиршественному столу.
Македоняне очень любили шумные пирушки и попойки в отличие от греков, которые предпочитали более утонченные радости.
Пиры Александра в Вавилоне начинались по-гречески, с бесед, а кончались по-македонски: рекой лилось неразбавленное вино, и все завершалось самым безудержным пьянством.
Как-то во время застолья Селевк сказал Птолемею:
– Тебе не кажется, что Александр словно бросает вызов судьбе? Но раньше он рисковал жизнью и не щадил себя в кровавых битвах. Сейчас же он так пьет, будто стремится к неминуемой гибели.
– Думаю, он просто хочет забыть обо всех печалях прошлых дней и о страшном знамении, – ответил Птолемей.
