- Ты тут перевозчик, иль как? - спросил Страшко тяжело дышавшего деда.
- Нет, я не то, - негромко ответил дед. - Я тут вожу бежан для-ради добра. Вон, видишь часовенку на холме? - Дед показал крючковатым пальцем в сторону берега. - Та вон часовня - моя. При ней обитаю…
- А что за река? - продолжал Страшко. - Видать, богата она, преславна?
- Видать, что и так. А имя реке - Москова… Заросшее чёрной, большой бородой худое и хмурое лицо Страшко мгновенно повеселело:
- Так, значит, здесь Юрия-князя место?
- Угу. Именуется место: «Московское порубежье». А то и просто: «Высокий берег»…
Страшко внимательно поглядел вокруг.
- Ишь, тихо тут, чисто да лепо! Река сильна… лес густ… часовенка божья… Суздальской земли Московское порубежье. Отцовы места!
Перекрестившись, старик Демьян истово поклонился плывущему им навстречу холму с чуть видным на самом верху остоем:
- Ну, значит, дошли!
За ним закрестились бабы. Рыжий бежанин Михаила, нетерпеливо пришлёпывая по днищу длинными, обутыми в обветшалые лапти мокрыми ногами, с надеждой спросил чернеца:
- Молва шла, что у князя Юрия мир да покой и можно сидеть без страха. Так ли то, отче?
- Может, и так…
- А далеко ли до Суздали?
- Хлеб здесь найдём ли?
- Погреть бы хоть чад наших, дедка, - с надеждой вставил Михаила. - Вишь, мёрзнут малые мои чады!
- Ан, я не замёрз! - отказался Вторашка от слов отцовых. - Мне ещё ух как жарко! Верно, Ермилка?
Михаила ударил сына синей от холода ладонью по рваной шапке:
- Молчи! - и опять повернулся к деду: - А примут нас тут, отец, хотя бы на день? Аль дальше погонют? Ломоть-то хоть подадут?
- Глядишь, какие и примут… какие вдруг и накормят…
Старик отвечал на вопросы бежан односложно, не упуская случая одновременно подсказать Мирошке, каким веслом сильнее грести. Видно было, что и Московское порубежье пока не сулит бежанам добра и мира.
- Ох, всё едино! - устало вздохнул Демьян, приглядевшись к деду. - Худо нам в Киеве - от бояр да князей нелюбья. Худо в Путивле да в Курске - от половцев да от тех же бояр. Не легче и в землях Галицкой, Туровской да Новгородской. Где нам добро?
- А всё же, - с тоской закричал длинноногий, рыжий Михаила, взглянув на своих голодных детей и на бабу Елоху, в тридцать лет похожую на старуху, - сесть бы нам тут у реки на землю, избы поставить… весною бы пашню надрать и посеять жито. Доколе брести нам с пустой утробой?
Оставив на краткое время весла, вспотевший, пунцовый Мирошка мечтательно протянул:
- И прийдёт ли то время, когда на Руси не будет ни глада, ни брани?
Седой Демьян с затаённой болью ответил:
- Кабы никто не тягал с нас даров и дани… может, тогда и пришло бы доброе время.
Мирошка весело откликнулся:
- И стали бы мы тогда грести злато лопатью, как зерно! И были бы смерды не нищими, а такими же сытыми, как князь и бояре!
Рыжий бежанин Михаила восторженно подхватил:
- А жёны и девы наши стали бы молоды плотью, прелестны и полногруды, румяны лицом и радостивы!
Мирошка переглянулся с Любавой.
- Да, славно! - сказал он, имея в виду её, потом опять было бросил весла, чтобы добавить что-то тайное и большое, но Страшко, не любивший пустых мечтаний, строго и хмуро крякнул, почти равнодушно взглянул окрест и обрезал возникший вдруг разговор:
- Богом положено, чтобы боярам добреть от добра обилия, а нам трудить свою спину, возить повоза на боярский да княжий двор, наполнять обилием их скотницы да бретьяницы[17].
Мирошка резко взмахнул веслом. Брызги ударили прямо в лицо Ермилке. Но тот, увлечённый ходом ладьи, равнодушный к общему разговору, только молча вытер их красной от стужи ладонью.
С внезапной даже для себя самого удалью Мирошка пылко сказал, обращаясь прямо к Страшко:
- Видно, не труд спины, а всё же нож вострый да воля - вот наша доля!
Любава испуганно откачнулась от парня. Страшко сердито толкнул Мирошку ногой:
- Грешить греши, не теряй души! И все замолчали.
Сказанное Мирошкой не раз приходило в мысли и остальным, но было уж больно страшным. Да и не крови или бездомной удали, а добра и покоя, труда на земле, честного счастья хотело людское сердце.
- Думал заяц лисицу съесть, - всё ещё сердясь, заключил Страшко, - да еле ноги сумел унесть! Опять в ватагу, знать, потянуло? Нет, вижу, что зря тебя взял с собой: ты - малый отпетый. Отселе иди один: с ватажником нам идти неуместно…
Свечник Демьян примирительно произнёс:
- Молод… отсель и буйство.
И все опять замолчали.
Смолчал и Мирошка…
Глава X. ГОСПОДСКИЕ СЛУГИ
О, богатий златолюбцы!
Что ми пакости деете?
Что бесчествуете мя, яко злодея;
и твёрдо вяжете, и в землю погребаете,
и аки от тьмы во тьму в ваши руки
посылаете мя?
Книга, глаголемая Измарагд
Лодка ткнулась в мёрзлый песок. Бабы и дети полезли из неё на высокий берег, охая и с трудом разгибая зазябшие ноги. Чернец помог сойти им, а с ними - Любаве. Последним сошёл и сам.
С ним вместе на берег спрыгнул Мирошка. Он тихо побрёл позади бежан, ругая себя за неожиданно вырвавшуюся из души разбойничью удаль, за несдержанность языка. Вот сболтнул про нож да вольную волю, теперь прогонит его суровый дядька Страшко. Не даст ему быть с Любавой, тогда хоть топись в реке!
Мирошка остановился и оглядел чужую реку. Ишь как сильна она да просторна. За нею стеной громоздятся леса, горящие мёртвым, холодным жаром сухой осенней листвы. Над лесами высится небо, а в небе - незримый ветер, словно пастух, гонит по синему полю стада больших, раздувшихся облаков…
«Авось не прогонит! Что-нибудь сделаю доброе - и простит! - повеселев, подумал Мирошка о строгом Страшко. - Небось ко мне он теперь привык. И вовсе я не отпетый, а так… с дуринкой! С чего теперь меня гнать? Да и до места уж близко: вон и Москва-река позади осталась. Реки иные, что встретим мы впереди, не нынче, так завтра скуются льдом: зима! Идти по твёрдому будет легче. Теперь дойдём!»
Он повернулся к холму и сразу насторожился: там, на бегущей к избам тропе, начиналась свалка. Какой-то дюжий мужик толкал кулаками да громко бранил бежан.
А кто-то из вновь пришедших оправдывался и плакал. Кого-то из них уже волокли на лысое взгорье, и схваченный отбивался, цепляясь руками за землю и за кусты.
Мирошка взбежал на высокий берег. На развилке тропы он через головы сбившихся в кучу бежан оглядел чужаков, не дающих прохода к избам. Оглядел - и невольно ахнул: первым, кого он увидел, был Сыч…
Высокий и быстрый Сыч, как и прежде, держался нагло, бесстрашно. Скаля свои по-звериному крепкие зубы, оглаживая усы, он вызывающе говорил кому-то из вновь прибывших бежан:
- Сюда не лезь. Не лезь, говорю: боярская тут земля!
- И туда никому нельзя: там земля князя Юрия! - кричал стоявший невдалеке от Сыча носатый, рябой мужик в изодранном кафтане. - Мимо идите, в избы вас не пущу. А та вон изба и того запретней: она есть княжья!
Возле Сыча и рябого сердитого мужика Конашки на пути бежан стояли другие сильные мужики, насупив густые брови. А сзади этих за всем наблюдали двое: один - невзрачный и рыжеватый, другой - толстопузый, крупный, с безбородым бабьим лицом и маленькими, заплывшими глазками. Первый из них был тиун посёлка, княжий приказчик Федот. Второй - Якун, управитель московской вотчины Кучки, одного из сильнейших бояр Ростово-Суздальского удела.
Невзрачный, тощий Федот и крупный да толстый, похожий на сытую бабу Якун глядели на бежан презрительно, как на нищих: лезут в посёлок лишние рты в такое голодное время! И поживиться с них нечем: небось ни в одной суме не найти добра. Одни голодные рты да цепкие руки. А лезет, лезет на холм, проклятое семя…
Федот оглядел толпу.
- Гони их, Конашка! - громко сказал он рябому. - Вишь, этот козлобородый как борзо прётся поближе к избам…
Слуга Федота - рябой Конашка Дементьев - толкнул кулаком в плечо старика Демьяна, вскричал:
- Сказал тебе, дьяволу, прочь иди, так, значит, иди! И без вас тут голод…
- И ты бойчей не пускай лохматых! - велел Сычу управитель боярина Кучки, толстый Якун.
Сыч с удовольствием хлестнул своей узкой, но сильной и жёсткой, словно доска, ладонью жену гончара Михаилы Елоху по худому, серому от голодухи лицу. Так же хлестнул он Вторашку и тупо лезущего вперёд бежанина Михаилу.
- На боярскую землю без мзды и покорства дороги нет! - повторял он при этом, глядя на людей смеющимися, безжалостными глазами. - Землю боярина Кучки голодным топтать не дам!
