Шум нарастал. В церкви стоял запах ладана, больше похожий на запах тлена.
Глаза Вержбицкого засверкали, на губах выступила пена, лицо исказилось, словно от боли, он не говорил, а кричал:
— Но когда поляк идет в русскую армию, идет убивать своих братьев, поляков, его не наказывают? Ему вы отпускаете грехи, да? Какие вы поляки, какие из вас пастыри? Вам должно быть стыдно, отцы! Вы дрожите за собственную шкуру! Не хотите понять, что если не будет польского народа, то не будет и польских ксендзов! Что вы молчите? Отпустите бедному крестьянину грехи, дайте исповедаться!
— Никто не имеет права нам приказывать! — Босой священник, кожа да кости, поднял крест, висящий у него на груди.
— Никто не имеет права вмешиваться! — отозвался другой.
— Не забывайте, что вы находитесь в церкви! — сказал третий, закрыл книгу и стукнул кулаком по деревянной кафедре.
При этих словах граф Комаровский подошел к толпе. Его продолговатое лицо побледнело, растрепанные волосы прилипли ко лбу. Он протянул руки к священнику, замер на мгновение с отчаянием в глазах и, как Савонарола, стал метать гром и молнии:
— Я предам церковь огню, слышите? Огню! Сравняю с землей! Что вы молчите? Вы поляки? Отцы! Я сожгу вас заживо!
Его откровенная речь посеяла в полутемной церкви такой страх, что перепуганные священники стали переглядываться, попятились к боковым дверям и принялись оправдываться:
— Это не наша вина!
— А чья же?
— Настоятель не велел.
— Где он?
— У себя!
Совсем юный священник с большими наивными глазами повел Комаровского в каменное здание за церковью.
— Чем вы здесь живете? — спросил Вержбицкий у священника.
— Подаянием.
— Лучше бы сняли рясы да помогли выгнать русских…
Священник стыдливо поднял наивные глаза на Вержбицкого и смущенно опустил их.
— Где это слыхано? — кипел Комаровский. — Польские священники…
— В этом виноват краковский епископ, — тихо сказал священник и с опаской оглянулся.
— Какое отношение имеет краковский епископ к этой церкви?
— Раньше он был ее настоятелем, — разговорился священник, — дружил с Пашкевичем.
Мордхе было трудно представить, что церковная братия, живущая на подаяние, может быть так богата.
Между бархатных диванов сновали священники со строгими лицами и поглядывали на незнакомцев, потревоживших их покой. Беленые печи пыхали жаром, придавая благородный вид полным щекам и пухлым рукам. Священники в легких подпоясанных рясах сидели над старыми латинскими книгами в кожаных и деревянных переплетах, играли кончиками поясов и размышляли. Другие, с гусиными перьями в руках, делали пометки и переписывали книги. В их длинных рясах, в полных женственных лицах, в их лености было что-то восточное, чуждое славянам.
Широкие комнаты с гобеленами на стенах, со старыми иконами больше напоминали музей, чем церковь. Из дальней комнаты доносились звуки органа, стекла слегка подрагивали, и звуки расплывались в фалдах ряс, лежавших на бархатных диванах.
Священники с опущенными головами тихо бродили по комнате, обходя незнакомцев, как нечестивцев, переговаривались и исчезали в боковых дверях.
— Настоятель не может вас принять, — растерянно сообщил молодой священник с наивными глазами. — Но он приказал допустить крестьян до исповеди.
Они отправились к выходу.
Вержбицкий остановил Комаровского и показал ему на стену, где висела картина в тяжелой раме. Комаровский задумался на мгновение, вскочил на диван, над которым висела картина, и, не обращая внимания на протесты братии, вырезал ее из рамы карманным ножом.
— Что вы делаете, люди?
— Караул!
— Церковь закроют!
— А нас выгонят на все четыре стороны!
— Отдайте аббату! — крикнул Комаровский братии.
— Что он прячется?
— Люди врываются в чужой дом и хозяйничают в нем. — Священник задрожал от злости. — От таких людей нужно прятаться!
— Если это чужой дом, — ответил Вержбицкий, — то аббат больше не «отец» и, конечно, не «наш»!
Комаровский, который стоял на диване с портретом Пашкевича в руках, внезапно спрыгнул, подошел к священникам, так что они даже отпрянули, и начал:
— Вы знаете, когда враг обстреливал дворец, Пий Девятый не вышел с крестом к революционерам, не попросил их прекратить во имя Господа! Если бы он вышел, революционеры точно опустились бы перед ним на колени, и даже если бы Пий был сражен их пулями, он бы тут же воскрес, явив свою святость… Но он не вышел, спрятался в темной комнате и остался жив, и что? Для нас, католиков, он умер!
Комаровский посмотрел на испуганную братию, которая не переставая крестилась, сообразил, что ему не стоило этого говорить — историю с Пием написал ему приятель из Рима, — увидел улыбку во взгляде Мордхе и, обессиленный, вышел вместе с остальными во двор.
Возвращаясь домой, всадники молчали, с тяжелым сердцем, как семья, в которой появился вор. Им не верилось, что в церкви, в святая святых польского народа, завелся враг.
Под вечер, когда отряд уже насчитывал более двухсот человек и собирался тронуться в путь, подъехали телеги с оружием, которое было закопано в лесу.
— Кто умеет обращаться с бельгийскими ружьями?
Откликнулось несколько человек.
— Откройте ящик с ружьями, быстро! Надо поставить охрану возле телег с оружием.
Прежде чем Комаровский закончил говорить, ящик с оружием был открыт. Вержбицкий клял бельгийцев до шестого колена. Взяв ружье, он хотел собрать его, но положил обратно. В стволах не было отверстий, отсутствовали спусковые крючки, не было болтов для крепления приклада.
— Собачья вера. — Стах погладил длинные усы. — Увижу жида, который нас обманул, повешу на месте!
Мордхе почувствовал себя уязвленным. Разве Кагане не возмущался, что посылают брак, разве не призывал контролировать упаковку ружей? А тут приходит какой-то наглец и обвиняет во всем евреев. Обида сменилась презрением к самому себе. Что он здесь делает и какой из него еврей? Будь хоть полный дом гоев, его отец надел бы талес и стал бы истово молиться. А он бы никогда этого не сделал! И кто знает, куда дотошный разум завел бы его, если бы Вержбицкий, проверявший ружья, не произнес:
— Не еврей, Стах, не еврей, это наш брат католик нас обманул!
— Что вы там возитесь? — спросил Комаровский.
— Нас обманули, пане полковник! Смотрите, надо открывать другой ящик!
— Открывайте!
Стража с ружьями в руках ехала возле телег с оружием и снаряжением. Отряд тронулся.
Стемнело. От леса отделились серые тени, спустились ниже и повисли на деревьях. Дохнуло влажным холодом, и стало совсем темно. Узкая просека предстала перед глазами, повеяло сыростью длинного неуютного подвала. В широкой части просеки сквозь деревья проглядывали белые заснеженные поля.
Кто-то в отряде затянул песню. Его тут же попросили замолчать. Крестьяне шли широкими шеренгами, звук их шагов смешивался со скрипом колес и топотом лошадиных копыт. Где-то крикнул олень, тоскливо и монотонно, и, когда крик оборвался, тоска еще долго висела в ночном воздухе.
Лес редел, показалась дорога.
Лошади вышли из леса, встрепенулись и навострили уши. Потом опустили головы и принюхались.
Снег с полей застилал глаза, показался серый всадник.
Порывистый ветер блуждал со стоном между обнаженных деревьев. Черно-серые поля скрывали дорогу.
Лошади заржали.
— Кто это?
— Это священник.
— Да, священник.
Священник сидел на маленькой лошади, держа обеими руками двуствольное ружье, как богобоязненный католик держит свяченую вербу.
— Ты куда? — Стража остановила его в пятидесяти шагах от отряда.
— Братья христиане, отведите меня к вашему старшему!
Подъехал Комаровский и узнал молодого священника с наивными глазами.
— Что нового скажешь, брат?
— Я хочу с вами.
— Будешь солдатом?
— Да, пане.
— А в церкви знают?
— Нет. Я сбежал. Я считаю, что стыдно сидеть за латинскими книгами, когда Польша выступила в поход против врага. — Его наивные глаза горели. — Мы, духовенство, должны были бы идти впереди, но не с ружьем, а с крестом.
Священник, который не привык иметь собственного мнения и беспрекословно повиновался старшим, испугался своих слов, смутился и опустил глаза, как будто стоял перед аббатом. Он был похож на незадачливого ученика на экзамене. Обращаться с ружьем священник не умел, поэтому сказал запинаясь:
— Это ружье валялось в церкви… У вас ведь мало оружия, вот я и прихватил… Я хочу вас попросить только об одном: позвольте мне носить рясу.
— Конечно, вам позволят носить рясу. — Комаровский положил руку на плечо священнику и смущенно обнял его. — Нам нужны священники, если они нас поддержат, то все крестьяне будут на нашей стороне!
