— Слышь-ка ты, разстрига. Я звѣрь лютый, но Бога знаю и помню. Вѣдомо мнѣ, что буду я передъ Господомъ Богомъ отвѣтъ держать, когда мнѣ на Астрахани отрубитъ голову палачъ. Но вотъ я тебѣ скажу, не робѣй и безъ всякой опаски веди меня только до вечера къ своему человѣку. Мухи я у него не трону и крохи хлѣба безъ его спросу въ ротъ не положу. Вотъ тебѣ, на, убей меня Мати Божія.
И разбойникъ началъ креститься, поднимая глаза на небо. Голосъ звучалъ искренностью и чувствомъ.
Къ сумеркамъ Костинъ былъ уже нѣсколько крѣпче на ногахъ и, уйдя съ огорода, пропалъ на цѣлый часъ. Потомъ онъ вернулся и позвалъ съ собой троихъ дожидавшихся его товарищей.
— А все же скажи, къ кому ты насъ ведешь? — проговорилъ Партановъ, какъ-бы смущаясь, чтобы разстрига не наглупилъ.
— Зачѣмъ тебѣ? Сказано, добрый человѣкъ укроетъ на два дня. Чего же еще?
— Нѣтъ, все же таки, говори, а то #не пойду, — сказалъ Партановъ. — Я въ Астрахани всѣхъ знаю, стало и твоего добродѣтеля знаю. Къ предателю не заведи насъ.
— Изволь, скажу:- Грохъ.
— Вона какъ! — воскликнулъ Шелудякъ.
Барчуковъ тоже удивился. Ему показалось страннымъ, что извѣстный въ городѣ посадскій человѣкъ Носовъ, такой важный, сумрачный на видъ, такой законникъ, и вдругъ способенъ укрывать у себя бѣглыхъ изъ ямы людей.
— Ну, не судьба, — выговорилъ разбойникъ. — Ступайте, братцы, я останусь.
— Что такъ? — отозвались товарищи.
— Не могу я къ Гроху итти, онъ мнѣ на это запретъ положилъ. Я ему божбу далъ, что никогда черезъ его околицу не переступлю, не перелѣзу ни днемъ, ни ночью, ни за добрымъ, ни за злымъ дѣломъ. Ступайте, а я тутъ какъ-нибудь проваляюсь до ночи, а тамъ темнотой и хвачу изъ огорода. Только вотъ если бы кто-нибудь изъ васъ, ради Христа, Сына Божія, прислалъ мнѣ сюда съ какимъ-нибудь ребеночкомъ краюшку хлѣба, а то отощалъ сильно. Мнѣ вѣдь верстовъ пятьдесятъ итти безъ передышки.
— Пришлю, выговорилъ Партановъ. — А некого будетъ — самъ въ вечеру, какъ стемнѣетъ, принесу и хлѣба, и воды.
Трое бѣглыхъ двинулись огородами и пустыремъ, а разбойникъ остался и снова залегъ между двухъ высокихъ грядъ.
Бѣглые вошли въ дворъ дома Носова съ задняго хода, черезъ пустырь, и прошли прямо въ клѣть, гдѣ было заперто нѣсколько барановъ. Не прошло и полу-часу, какъ къ нимъ медленной, степенной походкой пришелъ самъ хозяинъ Грохъ. Пристальнымъ и проницательнымъ взглядомъ оглядѣлъ онъ обоихъ товарищей разстриги и, казалось, въ одно мгновеніе узналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Онъ какъ будто прочелъ у каждаго насквозь все, что у него было на душѣ.
— Я тебя видѣлъ, — проговорилъ онъ тихо, обращаясь къ Партанову.
— Какъ не видать, и я тебя знаю, хозяинъ. Тысячу разовъ въ Астрахани встрѣчались.
— Э, я помню, — аманатъ.
Партановъ слегка вспыхнулъ. Онъ не любилъ, когда ему напоминали это.
— Да, былъ, да уже давно сплылъ и пересталъ быть, — проговорилъ онъ угрюмо.
— Ну, что же, оставайтесь у меня денька два, а тамъ видно будетъ, что вамъ дѣлать.
— Да мы, хозяинъ, знаемъ, что намъ дѣлать, — сказалъ Барчуковъ и тутъ же просто и искренно разсказалъ Носову все, что ему было приказано Копыловымъ.
Носовъ, выслушавъ, усмѣхнулся, что бывало съ нимъ чуть ли не разъ въ мѣсяцъ, и улыбка его, будто отъ непривычки губъ, была какая-то особенная, злая. На этотъ разъ Грохъ дѣйствительно злобно усмѣхнулся.
— Сотни людей загубляютъ пыткой, — думалось ему:- тысячи людей погибаютъ у нихъ въ ямѣ отъ сидѣнья, безвинно, зря, а захотятъ, тоже зря выпускаютъ, кого вздумается, сами побѣгъ устраиваютъ. Правители!
И онъ прибавилъ уже вслухъ:
— Да, правители!
Разспросивъ бѣглецовъ подробнѣе, кто они и что намѣрены дѣлать послѣ полнаго освобожденія, то есть прощенія воеводы, Носовъ узналъ, что четвертый бѣглецъ не вошелъ къ нему, и что это разбойникъ Шелудякъ. Грохъ поникнулъ головой, задумался, даже засопѣлъ, а черезъ мгновеніе вздохнулъ глубоко и проговорилъ вслухъ, но какъ бы самъ себѣ:
— Да, душегубъ, Каинъ, дьяволово навожденіе на землѣ, а, гляди, въ иныхъ дѣлахъ прямодушнѣе и достойнѣе самихъ нашихъ правителей. Вотъ что, молодецъ, — обратился Грохъ къ Партанову: — ты вызывался сбѣгать снести ему хлѣба и воды. Скажи ему, что я съ него клятву сымаю, пускай идетъ. Что за дѣло было между нами, какой переплетъ былъ, то, скажи, Грохъ запамятовалъ и его нынѣ хоть недѣлю цѣлую укрывать будетъ. Когда самъ Господь Іисусъ Христосъ на крестѣ разбойника простилъ, такъ я уже, грѣшный человѣкъ, истомленный тоже будто на крестѣ, гдѣ мнѣ сердце распинаютъ, могу тоже разбойника лютаго простить и къ себѣ въ домъ взять.
Голосъ Гроха при этихъ словахъ звучалъ такъ диковинно, что трое бѣглецовъ поняли, какая въ груди хозяина буря поднялась. Будто вспомнилъ онъ что-то и злоба заклокотала въ немъ.
Въ этотъ же вечеръ четверо бѣжавшихъ каторжниковъ сидѣли въ небольшой горницѣ въ подвальномъ этажѣ дома Носова. Они уже сыто поѣли. Разстрига давно дремалъ и клевалъ носомъ, но за то другіе трое вели тихую бесѣду осторожно и вполголоса съ самимъ хозяиномъ, сидѣвшимъ передъ ними. Грохъ вышелъ изъ дому, объявивъ домочадцамъ, что идетъ въ гости, а самъ, обойдя пустырь, проникъ въ подвалъ къ своимъ гостямъ, изъ которыхъ понравились ему особенно двое… Многіе знакомцы и друзья Гроха въ городѣ, знавшіе его, какъ угрюмаго и молчаливаго человѣка, подивились бы, какъ словоохотливо и красно толковалъ теперь Грохъ Партанову о томъ, что порядки на Руси таковы, при коихъ доброму человѣку житья нѣтъ, а ложись да умирай.
Часа три пробесѣдовали новые знакомые и разстались чуть не друзьями.
— Славныхъ два молодца попались мнѣ,- думалъ Грохъ, уходя отъ гостей и пробираясь тѣмъ же пустыремъ. — Если мнѣ начать счетъ сводить, то изъ всѣхъ двухъ сотенъ, что я подобралъ, эти будутъ изъ лучшихъ. Да, ребята хорошіе. — И, подумавъ, Носовъ прибавилъ:
— А домъ-то, все-таки, продаешь, изъ гнѣзда бѣжишь, потому что, все-таки, подѣлать ничего не можешь.
Грохъ вздохнулъ, остановился и, поднявъ голову, сталъ глядѣть на звѣздное ночное небо.
— Какъ тамъ у васъ-то, звѣздочки, ладно да хорошо, — шепнулъ онъ самъ себѣ. — А у насъ-то, у насъ что творится! Ржевскій — воеводой, правителемъ, а я вотъ, Грохъ, посадскій, а, гляди, черезъ мѣсяцъ и вовсе шатуномъ буду по всей Руси.
Черезъ два дня по освобожденіи, какъ было указано подьякомъ, Барчуковъ, а вмѣстѣ съ нимъ, конечно, и Партановъ, отправились оба въ кремль, около полудня, прямо въ воеводское правленіе. Барчуковъ смущался и все повторялъ:
— А ну, какъ онъ насъ въ яму пошлетъ?
Партановъ, наоборотъ, былъ совершенно спокоенъ и увѣренъ, что это все ихнія судейскія хитросплетенія.
— Воры они и алтынники, Степушка, — говорилъ Партановъ пріятелю. — Гляди, не мы первые эдакъ-то выпущены изъ ямы. Но живъ я не буду, покуда не разузнаю, какъ и за что тебя подьякъ освободилъ. Это, братецъ ты мой, хитрая хитрость. Ужъ кто-нибудь тебя да выкупилъ. А спасибо тебѣ, и я на волю попалъ.
Барчуковъ давно уже думалъ, что Варюша этому дѣлу причастна, что не даромъ онъ видѣлъ въ прихожей воеводы Настасью. Но, несмотря на новыя дружескія отношенія съ Партановымъ, молодецъ, все-таки, не хотѣлъ признаться и передать ему свои соображенія. Даже имя возлюбленной онъ ни разу не упомянулъ въ ямѣ при бесѣдѣ съ Лучкой. Онъ подробно и не разъ передалъ ему всѣ свои приключенія, но, все-таки, Ананьевыхъ не поминалъ.
Разстрига остался дома и не пошелъ съ ними къ воеводѣ просить прощенія, такъ какъ чувствовалъ себя совсѣмъ скверно и чуть не собирался уже умирать. Хорошая пища въ волю, свѣтъ и воздухъ подѣйствовали на изнуреннаго заключеніемъ пожилого человѣка, казалось, какъ бы ядовито. Онъ совершенно разнемогся и лежалъ, изрѣдка впадая въ бредъ.
Шелудякъ и подавно не захотѣлъ показываться воеводѣ на глаза, такъ какъ зналъ, что его уже никакъ власти не простятъ и послѣ третьяго побѣга засадятъ въ яму уже на цѣпи. Партановъ и менѣе смѣтливый Барчуковъ оба равно смекали, что между Грохомъ и душегубомъ есть что-то чудное, загадочное. Грохъ странно обращался съ этимъ разбойникомъ, у котораго на совѣсти было много человѣческихъ жизней. Какъ-то особенно холодно и ласково вмѣстѣ, свысока, но внимательно, будто духовникъ-священникъ съ своимъ духовнымъ сыномъ, грѣхи котораго онъ знаетъ наизусть и котораго по неволѣ долженъ прощать.
Войдя въ кремль и приблизившись къ воеводскому правленію, друзья еще издали увидали на крыльцѣ самого воеводу. Тучный Тимоѳей Ивановичъ сидѣлъ на вынесенной лавочкѣ въ прохладѣ, такъ какъ крыльцо дома было въ тѣни. Онъ сидѣлъ молчали недвижимо, упершись куда-то взоромъ, въ небо или на куполъ сосѣдней церкви, или же просто, закинувъ голову, дремалъ, какъ всегда Тутъ же на лавочкѣ стоялъ, около него, кувшинчикъ съ квасомъ и стаканъ. Вокругъ вился рой мухъ и лазалъ по стакану, лавкѣ, по рукамъ и, лицу властителя.
