Дадли сопровождал Елизавету повсюду, а его влияние на неё было сильно, как никогда. Их отношения постоянно давали пищу для сплетен, хотя даже то, насколько далеко они зашли, было под вопросом. Ходили упорные и тревожные слухи, что Елизавета тайно вступила со своим фаворитом в брак, но даже Сесил не смел спросить у неё, насколько они справедливы. У неё появилась привычка не появляться на заседаниях государственного совета, заранее извещая Сесила о своих решениях, а если их ставили под вопрос, она либо накладывала на выработанный её советниками альтернативный вариант письменное вето, либо ненадолго появлялась на заседании (чего было достаточно), чтобы незамедлительно заставить их повиноваться. Точно так же, как ей удалось приручить своих лордов, она укротила Роберта Дадли, из которого вылепила такого человека, какой был ей нужен: любезного, тактичного, отличающегося безукоризненным поведением и полностью подчинённого ей во всём. Взамен он, по-видимому, стал её доверенным лицом, и, что было ещё более удивительно, по сравнению с началом их странного романа её чувства к нему усилились. Сесил часто с изумлением наблюдал за Дадли, пытаясь совместить свои представления о неразборчивости в средствах и самонадеянности этого человека с его нынешним обликом безупречного царедворца: Из-за милостей, которые оказывала ему Елизавета, он нажил немало врагов; Сесила и других, которым была известна её прижимистость, удивляло то, как она швыряет ему без счета деньги. Он же теперь стремился только к одному — угождать королеве, забавлять её и льстить ей, а также, предположительно, быть ей любовником, когда они оставались наедине. Картина их отношений была явно искажённой, и получить о них правильное представление никто не мог, сколько бы он за ними ни наблюдал. Фискалы Сесила доносили ему всё о тех же скандальных слухах, однако этот роман (если, впрочем, его можно было так называть) стал менее пылким, и простое чувственное влечение в нём постепенно уступало место значительно более сильной и опасной связи. Теперь казалось, королева чувствует, что она способна не только любить этого человека, но и доверять ему, и Сесил не мог скрыть своей ненависти к нему. Часто, как за год до этого, Сассекс приходил к королеве на аудиенцию и обнаруживал, что с ней сидит Роберт, причём, к ярости Сесила, он присутствовал и во время их беседы; иногда Елизавета даже спрашивала его мнение. Были моменты, когда все её советники сходились на том, что он ещё может стать супругом королевы, а однажды Сассекс заявил, что при всём своём отвращении к этому человеку он достаточно любит королеву, чтобы вытерпеть Дадли, если нет другого средства дать Англии наследника. Это была донельзя раздражавшая всех ситуация, без которой, однако, уже невозможно было себе представить жизнь при дворе. И ни Сесил, ни кто-либо иной были не в силах её изменить.
К началу октября принц Конде согласился на условия договора, предложенные Елизаветой, и английское войско было готово отплыть в Гавр. Сесил удалился к себе домой, чтобы восстановить силы, подорванные длительным умственным напряжением, а королева, как всегда сопровождаемая Дадли, воспользовалась представившейся возможностью, чтобы всласть поохотиться. Они вернулись в Хэмптонкорт в четыре часа дня, когда уже начало темнеть. Охота затянулась, и добычу королевы, двух оленей и косулю, везли за ними на телеге. Возвращаясь домой, Елизавета придержала лошадь, поехала шагом вместо обычного галопа и пожаловалась, что от тяжести арбалета у неё ноют руки. Она была бледна и выглядела очень усталой.
— У меня ужасно болит голова, — проговорила она. — И весь день я чувствовала себя неважно.
Утром она настояла на том, чтобы принять ванну; купание считалось неприятной необходимостью, чрезвычайно опасной для здоровья, но грязное тело для Елизаветы было столь же омерзительно, как и дурные запахи; она часто купалась — иногда в вине, так как считалось, что от такой ванны кожа становится чище и белее. Никто не был в силах запретить ей выйти на холодный октябрьский воздух сразу же после этой опасной процедуры.
Дадли подозвал свою сестру Мэри Сидней и знаком попросил её помочь королеве. Цвет её лица его встревожил, а её рука была горячей и сухой.
— Отведите её величество наверх, пускай отдохнёт. Почему бы вам не прилечь, госпожа, и не послать за доктором Хьюзом? Я побуду у вашей двери до тех пор, пока не удостоверюсь, что вам лучше и вы заснули.
Елизавета поднялась по лестнице в свои покои — каждая ступенька казалась ей горой; в голове пульсировала такая боль, что она не видела ничего вокруг себя, ноги подкашивались. Фрейлины раздели её, в постель же её пришлось отнести чуть ли не на руках; её бил озноб, и в то же время она жаловалась на испепеляющий жар.
— Это всё ванна, — причитала леди Дакр. — Я умоляла её величество не выходить из дому, раз уж она решила искупаться... и вот теперь она простудилась.
Лелеявшая в постели королева шёпотом велела ей попридержать язык и привести врача; не дурака Хьюза, который любую болезнь лечит пиявками, а нового лекаря-немца, которого рекомендовал Хандсон. «Господи, — пробормотала она сквозь зубы, — мне кажется, я лежу в кипящем масле! Дайте мне пить!»
Явившись, доктор Буркот не стал тратить времени даром. Без промедления он подошёл к кровати, откинул бархатное одеяло и пощупал у королевы лоб и пульс. Нагнувшись, осмотрел её глаза и проверил на ощупь состояние её кожи. Затем он выпрямился и оглядел её исхудавшее лицо; щёки уже запали и горели лихорадочным огнём.
Доктор откашлялся:
— Ваше величество, у вас оспа.
Кто-то, стоявший в тени полога, испуганно ахнул и тут же замолк. Больная скорее ощутила, чем услышала, как все женщины в спальне инстинктивно отодвинулись от неё подальше.
Оспа! Её расстроенный мозг, балансировавший на грани горячечного забытья, пытался осмыслить этот страшный диагноз. Собрав остатки сил, она прохрипела в лицо важного коренастого немца, который стоял рядом с её кроватью и казался ей сейчас воплощением страшной болезни, которая обезображивает тех, кого не сумеет убить:
— Уберите этого коновала с глаз долой!
Это были последние слова, которые она успела произнести, прежде чем потеряла сознание и погрузилась в море чередующегося жара и озноба; она металась в постели и стонала, борясь с лихорадкой, которая с каждым часом всё усиливалась.
Во дворец вызвали Сесила, собрались лорды, и в просторных покоях воцарилось напряжённое ожидание; приглашённые к королеве вместо Буркота придворные врачи подтвердили его диагноз и заявили, что она может умереть, если на коже не появятся пятна.
Так продолжалось пять суток; когда Елизавета наконец открыла глаза, она увидела расплывающиеся очертания лиц людей, столпившихся вокруг её постели. Постепенно ей удалось их узнать — Сассекса, по бороде которого ручьём текли слёзы, Сесила, поседевшего и осунувшегося, Арунделя, Уорвика и Нортхэмптона. Все они пристально вглядывались в её лицо, и в их глазах светилось сострадание. Елизавета с трудом повернула голову и увидела в полумраке коленопреклонённую женщину — она плакала. У Елизаветы мелькнула мысль, что это, должно быть, Кэт Дакр — бедная, глупенькая, верная Кэт оплакивает свою госпожу, которая постоянно к ней придиралась и которую она любила всей душой.
Елизавета тщетно искала ещё одно лицо — чёрные глаза и остроконечную бородку, серьгу с ослепительно сверкающей жемчужиной, которую она сама ему подарила, но его нигде не было. Где же Роберт... неужели он её оставил?.. Нет, даже изнемогая от болезни, Елизавета не могла поверить, что он так поступил. Он её не покинул; но она умирает и не в силах его защитить, и вот его враги уже не пускают его к ней. Она была уверена в этом; ей было достаточно известно, что творится вокруг смертного одра монархов. Когда она умрёт, Роберту придётся туго. Все они его ненавидят, а причина этой ненависти — она. Это она эгоистично превратила его в свою игрушку, не думая, сколько врагов у него появилось благодаря ей.
Её жизнь угасала; она знала это, знала, что болезнь разрушила её организм, что её душа вот-вот расстанется с телом; всматриваясь в глаза окружавших её мужчин, она понимала, что, по всей вероятности, жить ей остаётся считанные часы. И в эту минуту, когда земная власть, бывшая главной осью, вокруг которой вращалась вся её жизнь, уже почти от неё ускользнула, все другие чувства заслонила нежность; она ощутила болезненный страх за то единственное человеческое существо, которое она любила вопреки самой себе. Роберт, бессердечный и во многих отношениях недостойный и всё же такой могучий и величественный в своей мужской красоте, будет беспомощен, беспомощен как ребёнок, которого она так и не успела родить, как только останется без её защиты.
— У меня есть к вам просьба, милорды.
Они придвинулись ближе, и она поняла, что способна говорить лишь шёпотом. Это была слабая попытка, сентиментальная соломинка, за которую она пыталась ухватиться в последний момент, а то, что она знала о человеческой природе, подсказывало ей: эта попытка обречена на провал. Но всё-таки, если они её любят, если в них есть хоть капля жалости, при виде её предсмертных мук они могут исполнить то желание, которое она сейчас выскажет.
