«Как грустно, — подумала Цыси. — У меня как будто все внутри похолодело от грусти».
Однако она не была больна. Цыси чувствовала под одеялом теплоту своего тела, а голова была ясной. Она лишь упала духом.
«Как бы только увидеть маму, — думала Цыси. — Только б взглянуть на ту, что меня родила…»
Она вспоминала любимое лицо — доброе и умное, радостное и проницательное. Ей страстно захотелось вернуться к матери и рассказать, как одиноко и страшно живется во дворцах. А в дядином доме в Оловянном переулке не было ни страхов, ни дурных предзнаменований, будущее не казалось таким зловещим. Рассвет поднимал ее ради простых забот: еды, домашних дел, жизнь шла без блеска и без жажды величия.
— Ах, мама, — снова вздохнула Цыси, и ей захотелось только самой растить своего ребенка. Ах, если бы только можно было вернуться в родной дом!
Тоска захватила ее так сильно, что весь день Цыси ходила грустная. Но грустным был и сам день: тусклый свет еле пробивался сквозь пелену падающего снега, и даже в полдень пришлось в комнатах зажигать фонари. Императрица решила никуда не выходить и заниматься в библиотеке, которую устроила в маленьком прилегающем дворце. Он долго стоял незанятый, пока Цыси не приказала евнухам собрать там свои любимые книги и свитки. Но сегодня книги ей ничего не говорили, и, забыв о времени, она неторопливо развертывала один свиток за другим. Наконец, нашла тот, что искала, — пятиметровый, нарисованный известным художником во времена монгольской династии Юань. Свитку было более пятисот лет, а сюжет восходил к великому Ван Вэю, ее любимому пейзажисту. И в этот зимний день, когда за окнами мела метель, императрица заворожено разглядывала зеленые картины вечной весны. Свиток развертывался, и один пейзаж перетекал в другой, так что она могла рассмотреть все подробно: и дерево, и ручей, и далекие горы. Мысленно перешагнув высокие стены, Цыси отправилась путешествовать по прекрасной стране. Она шла вдоль чистых ручьев и глубоких озер, следовала течению рек, переходила их по деревянным мостам и взбиралась по каменистым тропинкам на горные склоны. Оттуда она наблюдала, как бурлит в ущелье поток и водопадом ниспадает на равнину, разбиваясь в пену и брызги. Вновь спускалась и шла мимо деревенек, приютившихся в сосновых лесах, проходила через теплые долины, поросшие бамбуком, останавливалась отдохнуть в беседке поэта, наконец, она добиралась до морского берега, где река терялась в бухте. Среди камышей, встречая приливы и отливы, качалась рыбацкая лодка, а взгляду открывались морской простор, туманные, бесконечно далекие горы. В этом свитке, говорила дама Миао, живет человеческая душа, летящая через сладостные земные пейзажи к далекому неведомому будущему.
— Почему, — спросил ее в ту ночь император, когда этот грустный день был прожит, — почему твои мысли всегда так далеко? Меня не обманешь: твое тело здесь, но оно безжизненно, думами ты не со мной.
Он взял ее руку. Это была мягкая, красивая рука с тонкими длинными пальцами и сильной ладонью.
— Посмотри, — продолжил он, — я держу твою руку, а ты держишь мою. Но я не чувствую, что это твоя рука, а не какой-то другой женщины.
Цыси призналась в своем настроении:
— Сегодня мне очень грустно, я даже за сыном не посылала.
Император гладил ее руку.
— Разве теперь, — удивился он, — когда у тебя есть все, ты можешь быть грустной?
Ей страстно хотелось поведать ему о своих тревогах, но она не решилась. Он не должен знать, что в ней живет страх, ведь император на нее опирался, в ней черпал силу. О, каким тяжелым было это бремя — всегда быть сильной! И в ком могла черпать силу она сама? Рядом не было никого. Она и в самом деле осталась одна.
На ее глаза набежали слезы и заблестели в мерцанье свечей, горевших рядом с кроватью. Император увидел этот блеск и испугался.
— Что это, — взволнованно спросил он, — я никогда не видел, чтобы ты плакала!
Цыси отняла свою руку и с обычным изяществом вытерла слезы краем атласного рукава.
— Весь день я тосковала по маме, — ответила она. — Даже не знаю почему. Может, я плохая дочь? Я не видела маму с тех пор, как живу в этих стенах по вашему приказу. Я не знаю, как она, что с ней. Может быть, она умирает, и поэтому я плачу.
Император страстно желал чем-нибудь порадовать свою возлюбленную.
— Ты должна навестить маму, — решительно сказал он, — почему ты мне раньше не говорила? Иди, мое сердце и печень, иди завтра же. Даю тебе разрешение. Но к сумеркам ты должна вернуться! Я не могу отпускать тебя на ночь.
Вот как случилось, что Цыси получила разрешение на целый день поехать к матери. Императору за этот подарок она заплатила благодарной пылкостью. Визит следовало объявить заранее, чтобы в дядином доме успели приготовиться. Через день все было готово. Двух евнухов послали сообщить, что императрица прибудет в полдень. Какое же возбуждение царило в Оловянном переулке! Цыси тоже была взволнована предстоящим визитом и в назначенный день поднялась необычно рано и легко. Целый час она выбирала, что ей надеть.
— Я не хочу выглядеть парадно, — говорила она служанке, — они могут подумать, что я загордилась.
— Почтенная, вы должны выглядеть царственно, — возражала та, — иначе они решат, что вы не удостаиваете их чести.
— Хорошо, остановимся на золотой середине, — согласилась Цыси.
Она пересмотрела все свои наряды, примеривая то один, то другой, пока, наконец, не выбрала атласный халат цвета пурпурной орхидеи, подбитый серым мехом. Красота этой изящной одежды заключалась не в смелости фасона, а в совершенстве каймы и вышивки рукавов. Надев халат, Цыси осталась довольна и добавила украшение — свой любимый нефрит.
Фрейлины уговорили ее немного поесть, и она с трудом проглотила несколько кусочков. Паланкин уже ждал во дворе.
Цыси вошла в него, носильщики плотно закрыли желтые атласные занавески, и путешествие началось.
На протяжении мили маршрут лежал в пределах Запретного города, и она угадывала, какими дворами ее несли и какими залами. Они все время направлялись к югу, потому что император даровал ей привилегию проходить главными воротами, которые именовались Полуденными и которыми обычно пользовался он сам. Когда паланкин поравнялся с воротами, она услышала, как начальник императорской гвардии прокричал своим стражникам: «Смирно!» Как же знаком был ей этот голос! Подавшись вперед, она на сантиметр отодвинула занавеску и в образовавшуюся щель увидела Жун Лу. Он стоял к ней боком, выпрямившись, расправив плечи. Перед собой он напряженно держал меч. Пока паланкин проносили мимо, он даже не покосился в ее сторону, но по темному румянцу на его щеках Цыси поняла — он слышал, он знал, что это была она. И тогда императрица опустила занавеску.
К полудню Цыси добралась до поворота в Оловянный переулок. Даже за занавесками паланкина она ощутила, что дом ее детства рядом. Цыси почувствовала знакомые запахи соленых пирожков, жаренных в соевом масле, благоухание камфорного дерева, вонь детской мочи и удушающий запах пыли. День был сухой и холодный, и носильщики ступали по замерзшей земле, как по камню. На этой бледной высохшей земле по обеим сторонам переулка тени от домов приблизились к стенам, став маленькими и черными. Цыси всматривалась в щель между занавесками, пытаясь определить, который час. В детстве она целыми днями бегала по этой улице и могла определить время с точностью до получаса: утром тени тяжело склонялись к западу, а после обеда — к востоку. Теперь под полуденным солнцем ее паланкин приближался к знакомым воротам, сквозь занавески она видела, что ворота открыты, а семья собралась вокруг в ожидании. Справа стояли дядя и мама, а рядом — старшие кузены вместе с женами. Слева она заметила высокую стройную девушку, конечно же, это ее сестра, а с нею братья, которых Цыси помнила совсем маленькими, и за ними Лу Ма. Поодаль выстроились соседи и друзья по Оловянному переулку.
Когда она увидела родных, застывших в почтительном приветствии, на глаза набежали слезы. Нет, для них она оставалась все той же! Как же им показать, что в ее груди бьется прежнее сердце? Увы, она не могла открыть занавески и назвать дорогих ей людей по именам. Пусть ее сердце оставалось прежним, она теперь Цыси — императрица Западного дворца, мать императорского наследника, и соответственно этому ей подобало вести себя в любом месте. Она не стала останавливать евнухов, и те вошли в ворота. Во главе шествовал Ань Дэхай, получивший от императора приказ сопровождать его сокровище и никуда от этого сокровища не отлучаться. Следом двинулись шестеро носильщиков. Они пронесли паланкин в открытые ворота, пересекли передний двор и опустили свою драгоценную ношу на землю. Главный евнух открыл атласные занавески. Цыси шагнула в солнечный свет и оказалась перед раскрытыми дверями своего дома. Она увидела знакомую спальню, главную комнату, где по торжественному случаю столы и стулья были вычищены и отполированы, а изразцовый пол выметен до последней соринки. Эта работа — подметать, чистить, смахивать пыль, протирать мебель — часто выпадала именно ей, и казалось, будто и теперь она сама все прибрала. На длинном столе у стены стояла ваза с красными бумажными цветами, в оловянных подсвечниках — новые свечи, а на квадратном столике для чайных церемоний были приготовлены чайник, чашки и маленькие закрытые блюдца с засахаренными фруктами.
