Иногда Иван вдруг оживал и начинал активно заниматься делами; группировки моментально распадались, а их участники самозабвенно «стучали» друг на друга, озабоченные спасением собственной драгоценной шкуры. Сразу вспоминалось прозвище их царя – Грозный.
* * *
В покоях было жарко натоплено, царь, одетый в тонкую льняную рубаху, полулежал в креслах перед шахматным столиком. Его партнером был ближний боярин Борис Федорович Годунов, один из сильнейших шахматистов своего времени. Молодой, красивый, умный, он как-то неожиданно быстро возвысился, заняв рядом с Иваном одно из ключевых мест. Боярин Богдан Бельский стоял рядом и наблюдал за игрой.
– Прижал меня Бориска, совсем прижал; не жалеет больного… сдаваться надо! – и дрожащая рука Ивана потянулась к белому королю – положить в знак признания победы противника. – Хотя… разве что вот так попробовать?
Рука царя перестала дрожать, взяла белого коня и поставила рядом с вражеским ферзем.
– Возьму, государь! – предупредил Борис.
– Увы мне…
Белый конь полетел в коробку, а Иван, на одну клетку переставив ладью, устало откинулся на подушку.
– Как?! – Годунов уставился на доску, не веря своим глазам. – Как?!
– А вот как давеча Обатура, – засмеялся царь. – Люблю, грешным делом, этот расклад – и почему на него все покупаются? Просто же… ты лучше скажи, Борис, получается собрать подати, или опять пусто?
– Пусто, государь. Но…
– Что «но»?
– Мужики начинают возвращаться на пашни. Понемногу, но начинают…
– Ага! – подтвердил Бельский. – Я даже терем в тверской вотчине начал строить.
– Сейчас надо бы отменить подати, государь, совсем отменить, – горячо заговорил Годунов. – Годика на три, все равно ведь ничего не собираем. Пусть мужики жирком обрастут…
Грозный задумался, потом кивнул головой.
– Хорошо. Посчитай все и напиши; почитаю, подумаю…
Годунов смущенно засопел, а Иван засмеялся.
– Ох ты! Опять забыл, что ты неграмотный! Учись, Бориска, голова у тебя светлая… а пока что диктуй подьячим. Ступай, займись.
Годунов ушел, а царь предложил Бельскому:
– Сыграем?
– Тебе неинтересно со мной, государь…
– И то… расскажи, что там слышно про Обатура?
– Занялся делами королевства; хозяйство налаживает, школы открывает, управление меняет. Кто понимает, говорят, очень толково.
– А что родич твой, Давид? Жив?
– Жив! – Бельский удивленно развел руками. – Обатур его приблизил и обласкал. Шляхетский герб пожаловал: шахматный конь на лазоревом поле. Все гадают, что бы это значило…
– Ха-ха! Вот с Обатуром играть интересно, жаль, что не успею…
– Государь, – осторожно начал Бельский, – я лекаря арабского выписал, говорят – чудеса творит…
– Мертвых оживляет? – деловито спросил царь.
– Ну…
– Тогда не надо. Хотя – давай. Еще одного шарлатана поглядим, все веселей. Говорят, арабы хорошо в шахматы умеют…
– Он хорошо боль унимает…
Иван вдруг напрягся, цепко схватил боярина за руку и жарко заговорил ему прямо в ухо:
– А вот боли своей я никому не отдам! Может, с ней грехи мои выходят, может, и простит меня Господь! Пусть боль, пусть муки – лишь бы не в пекло!
Царь откинулся в кресле и обессиленно махнул рукой:
– Тебе не понять… никому не понять…
Снаружи послышался невнятный шум, двери раскрылись и в покои вбежал боярин Федор Нагой, которому доступ к царю был дозволен в любое время.
– Государь! – задыхаясь от волнения выкрикнул Нагой. – Радость, государь!
– Говори, Федко!
– Помнишь, ты запретил Строгановым казачий посыл за Камень?
– Помню!
– Опоздал тогда гонец, ушли казаки. Хан Кучум разбит, нойоны его казакам поклонились, улусы погромлены! Атаман Ермак Тимофеев кланяется тебе, великому государю, новой твоей землей – Сибирью! Грамоту от Ермака привез его есаул, Иван Кольцо.
В царских покоях установилась долгая тишина, которую никто не смел нарушить. Вдруг прозвучал спокойный, сильный голос Ивана Грозного:
– Иван Кольцо – не тот ли это разбойник Ванька Перстень, что и раньше с Ермаком ходил?
Никто не ответил, и опять повисла тишина. Лицо Ивана Грозного приобрело немного наивное, детское выражение, слезы непрерывным потоком лились из глаз на бороду, а губы едва слышно шептали:
– «Отче! Я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих»… «Принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его…»
1626 год, Англия, графство Букингемшир, поместье сэра Джерома Горсея, шерифа графства и члена парламента, бывшего агента Московской торговой компании
«Старик, дряхлый старик, и нечего себя обманывать. Волосы покрасил, дурак, теперь осыпаются, как листья осенью. Хорошо, хоть зубы на месте, не подвели предки, оставили в наследство фамильную «улыбку Горсеев»… можно еще и ростбиф порвать… да. Последнее старческое удовольствие».
Так размышлял сэр Джером в ожидании завтрака, ощупывая десны языком. Зубы действительно были крепкие и совсем не желтые, несмотря на пристрастие к табаку. Впрочем, от былой привычки остались лишь две трубки в день: после завтрака и перед сном. Режим! Старая добрая Англия…
Горсей вздрогнул: перед глазами, как наяву, встали картины жутких пиров в Александровой Слободе, когда от тяжелых закусок раздувался живот, а от бесконечных «здравиц» трещала голова, и это хорошо, если только трещала – могла и слететь. Запросто, и никой статус посла, никакая близость к государю не защитит. Протрезвеет царь и напишет королеве письмо с извинениями: «Я с твоим слугой поиграл неосторожно…», а если та выразит неудовольствие, обзовет ее «пошлой девицей» прямо в официальном послании. Великую Елизавету!
Сэр Джером рассмеялся, вспомнив, как вытянулось и без того длинное лицо королевы, когда он перевел ей эти строки из царского письма… а он еще смягчил, сказал «простая девица»! Да… надо признать, «пошлая девица» действительно была великой правительницей, не то что нынешний король[130]. За год правления все накопленное по ветру пустил!
Вошел лакей и застыл, ожидая, когда хозяин обратит на него внимание.
– Говори, Чарльз, что там?
– Он приехал, сэр. Прикажете впустить?
– Да, да, скорее! И пусть подают завтрак, на двоих.
Энергичной походкой вошел крепкий, сухопарый, чисто выбритый старик, одетый в черный облегающий камзол и простые, черные же панталоны. Кавалерийские сапоги с квадратными мысами, без всяких подвязок и пряжек, гулко топали по каменному полу; тяжелая шпага, висевшая на левом боку, указывала на принадлежность старика к дворянскому сословию.
– Ты прямо как пуританин[131], Михал Михалыч! – сказал сэр Джером по-русски, почти без акцента.
– Пуритане – самые достойные люди во всей этой вашей Англии; живут правильно, благочестиво; жаль только – верят во всякие жидовские сказки, – проворчал вошедший и поставил на стол тяжелый с виду саквояж.
– Чем же тебе, сквайр[132] Нейгоу, пуританская вера не понравилась? Я слышал, они тебя уважают, – Горсей явно забавлялся ситуацией.
– А тем, Еремей Ульяныч, что они считают богатство признаком избранности; а Господь наш говорил, что богатому трудно попасть в Царство Небесное!
– Ну ладно, открывай скорей, показывай…
Майкл Нейгоу, он же Михаил Нагой[133], открыл свой саквояж и достал несколько толстых томиков, на обложке которых золотым тиснением выделялось название:
«Рассказ, или Воспоминания сэра Джерома Горсея, извлеченные из его путешествий, занятий, служб и переговоров…»
Длинное название занимало почти всю обложку. Горсей раскрыл томик, проверил качество печати, удовлетворенно хмыкнул.
– Завтра начнем развозить. Бекингему и королю – я сам, остальным, по списку – ты. Сам-то прочитал?
– Ну… маленько читал, пока ехал.
– И?
– Горазд же ты врать, Еремей Ульяныч! У тебя написано, что царь Иван Грозный построил 155 крепостей и триста городков… да на Руси их всего, от силы, двести – и новых, и старых. Тебе поверить, так он всю державу застроил! Интересно, кем? Тогда полстраны с голодухи вымерло…
– Не мог я этого написать, сам понимать должен… чем могущественней Русь, тем значительней была моя роль в политике, тем больше чести всему роду.
– А правда значения не имеет?
– В политике? Конечно, не имеет; только впечатление что-то и значит.
– Но и врать надо умеючи! Вот, ты пишешь, что Иван Васильевич убил в Новгороде 700000 человек. Это что же получается?! Государь согнал в Новгород, чтобы убить, население всех русских городов, вместе взятых?!
– Ну… европейцу трудно понять, почему поселение в пятьсот человек у вас городом называется. Что еще не так?
Нагой помялся, потом прямо взглянул в глаза собеседнику и тихо заговорил:
