Для среднего боя – копье или дротик. Ну, скажем, знаменитое ясеневое копье Ахилла.
Для ближнего боя – меч.
Но главное – вычислить и применить наиболее эффективное оружие, иногда – единственно возможное для данного противника. Ты мне рассказывал, а я внимательно слушал и тщательно запоминал на будущее.
Прославленная геркулесова дубина не действовала против Лернейской гидры – требовался короткий золотой клинок.
Чтобы расправиться с Стимфалийскими птицами нужны были две бронзовые трещотки, изготовленные богом Вулканом.
В схватке с Медузой Персей применил адамантовый серп и волшебную сумку, в которой можно было хранить голову страшной Горгоны.
Меч и копье были бессильны против Кикна, и пришлось Ахиллу задушить его ремешком от шлема…
XXIX. И верх мастерства – когда не надо применять ни стрелы, ни дротики, ни меч, ни спецсредства. Ибо разведчики и охотники – лишь нижние этажи Системы, если угодно, ее фундамент. А развитое пастушество, высокая пойменика только в крайних случаях допускает насилие и убийство. Поймен – это ведь и «пастырь» и «вождь»… И если разведчик – это Меркурий, охотник – Аполлон, то истинным Пастухом, пожалуй, можно назвать лишь самого Юпитера…
Что-то я заболтался в своих мыслях. Пора сделать перерыв.
Сейчас позову Перикла и велю ему приготовить мне баню. А после бани надо совершить жертвоприношения предкам. Не зря ведь они мне ночью приснились.
Часть вторая
Если кто умрет
В тот день приступили к Нему саддукеи, которые говорят, что нет воскресения, и спросили Его:
Учитель! Моисей сказал: «если кто умрет, не имея детей, то брат его пусть возьмет за себя жену его и восстановит семя брату своему».
Было у нас семь братьев: первый, женившись, умер и, не имея детей, оставил жену свою брату своему;
подобно и вторый, и третий, даже до седьмого;
после же всех умерла и жена.
Итак, в воскресении, которого из семи будет она женою? ибо все имели ее.
Иисус сказал им в ответ: заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией;
ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах.
А о воскресении мертвых не читали ли вы реченного вам Богом:
«Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова»? Бог не есть Бог мертвых, но живых.
И слышав, народ дивился учению Его.
А фарисеи, услышавши, что Он привел саддукеев в молчание, собрались вместе.
Глава шестая
Отца завоевал
I. В мае, за десять дней до моего двенадцатилетия, командование сообщило отцу, что его турму переводят на службу в Германию.
Я помню, как он под вечер пришел домой и объявил матери. Таким я его никогда не видел. С одной стороны, он весь светился от радости и эту радость с великим трудом сдерживал; с другой – с какой-то виноватой тоской смотрел на Лусену, точно собирался нанести ей удар, и уже ударил ее, когда принял решение и собрался. И прямо в атриуме, не войдя к себе в комнату и не переодевшись, не обращая внимания на служанку и на меня, взял Лусену за обе руки, усадил ее на край имплувия и заговорил тоскливым голосом, но радостно и нетерпеливо сверкая глазами: «Придется тебе пожить без меня. Недолго. С полгода. Может быть, год. Пока не устроюсь на новом месте. А потом вызову тебя к себе. Проживешь как-нибудь? Ты ведь у меня умница». (Кстати, обрати внимание, дорогой Луций, на эти «тебе», «вызову тебя», «проживешь» – похоже, что я в его планах и размышлениях никоим образом не фигурировал.)
Лусена неподвижно на него смотрела и, как мне показалось, перестала дышать. А отец всё менее тоскливо продолжал: «В Иллирике еще не подавлено восстание. И со всей империи туда собраны войска. А в Германии готовятся какие-то крупные дела. Срочно набраны два легиона: восемнадцатый и девятнадцатый. У них нет конницы. И вот, мне предложили. Нет, приказали! Я ведь военный человек!»
Лусена молчала. И уже совсем радостно отец воскликнул: «Представляешь, мне обещали дать целую алу! И турму мою разрешили взять с собой! Я могу стать префектом конницы! И буду участвовать в настоящих сражениях!» И добавил, зло и торжественно: «В Леоне я был первым турмарионом. А здесь я кто?! Конный полицейский? Вербовщик и воспитатель солдат?… Будто сама не знаешь!»
«Значит, в Германию?» – наконец спросила Лусена.
«В Германию!» – сверкнув глазами, сокрушенно покачал головой отец.
А Лусена опустила взгляд и задумчиво, как бы сама с собой разговаривая, произнесла: «Мы поедем с тобой». (А теперь обрати внимание на это мы.)
«Обещаю, я сразу же тебя вызову, как только устроюсь на новом месте», – радостно заявил отец.
«Я поеду с тобой сейчас», – тихо и твердо сказала Лусена и подняла глаза на мужа.
«Это невозможно».
«Мы поедем вместе», – еще тише и тверже повторила Лусена. А потом взяла отца за руку и увела его в комнату, плотно прикрыв за собой дверь.
О чем они там разговаривали, я не слышал. Но когда отец снова появился в атриуме, уже никакой тоски не было у него во взгляде, а лишь благодарность и любовь ко всему миру. Он и на меня посмотрел почти с любовью и объявил: «Решено. Послезавтра отправляемся в путь. Ты поедешь с нами до Тарракона. Там я тебя сдам твоему деду. Не откажет, я думаю, приютить у себя родного внука? Внук-то чем перед ним виноват?»
А после вышла Лусена. Тоже сперва радостная. Но, увидев меня, погрустнела, задумалась, обняла меня, прижала к себе и тихо спросила: «А где эта самая Германия, ты не знаешь, сыночек?»
Я тут же стал объяснять: сначала надо с юга на север пересечь всю Иберию; затем за Пиренеями будет Нарбонская Галлия; потом начнется так называемая Косматая Галлия, точнее – Кельтика; вдоль восточной границы этой Кельтики течет река Рен или Рейн; за Рейном – Германия.
«Хорошо тебя учили в школе, – грустно вздохнула Лусена, еще крепче и нежнее прижала меня к себе и прибавила: – Будем надеяться, что в Тарраконе тоже есть хорошие школы. Год там поучишься. А потом приедешь к нам в Косматую Германию».
«Косматой называют Галлию, а не Германию», – поправил я.
«Какая разница», – едва слышно прошептала Лусена и вдруг, оттолкнув меня, стремительно вышла во двор.
Я понял: она не хотела, чтобы я видел ее слезы.
Поразительная женщина: в сущее мгновение приняла решение, отреклась от дома, от хозяйства, которое почти в одиночку, в течение пяти лет заботливо взращивала на пустом месте – да, да, именно взращивала, – я правильное слово подобрал – и последовала за мужем на край света!.. «Где ты будешь, Гай, там я буду, Гая» – так, повинуясь обряду, все женщины на свадьбе говорят и клянутся. Но многие ли из них, выйдя замуж, вспоминают об обещании и соблюдают эту прекрасную и страшную клятву?… Полагаю, даже киник Диоген, которого столь часто цитируют любимые тобой стоики, встретив Лусену и осветив ее своим философским фонарем, просто обязан был воскликнуть: «Вот это – действительно человек, хотя и женщина!»
К стыду своему, я лишь недавно понял, какую замечательную мать послала мне Фортуна, отобрав у меня кровную и несчастную, которая произвела меня на свет… А тогда, в Кордубе, я лишь запомнил сцену и с величайшим интересом стал наблюдать за сборами в дорогу.
Я так был захвачен новыми событиями, что даже не успел попрощаться с тобой, Луций. Впрочем, в оправдание свое могу вспомнить, что на следующий день после отцовского объявления я прибежал в школу. Но тебя там не было. А разыскивать тебя в городе или в его окрестностях мне было недосуг.
Но ты, как мне потом удалось узнать, ничуть на меня не обиделся. Помнишь, когда год спустя, уже из Новиодуна, я прислал тебе первое письмо, ты мне нескоро ответил и написал буквально следующее: «Луций Анней Сенека шлет привет тезке Луцию. Если ты здравствуешь, хорошо; я здравствую. Я о тебе вспоминаю. Но напиши мне, пожалуйста, какие наши встречи тебе особенно запомнились, и что ты из них почерпнул для себя полезного? Береги здоровье»… Ты явно забыл о моем существовании и не мог понять, какой такой Луций из варварской Гельвеции домогается твоего драгоценного внимания. Клянусь собакой! (В детские годы это было любимой твоей клятвой. Потом ты стал клясться Волчицей. Потом «гением Посидония»)… Но не будем забегать вперед.
II. Как я уже вспоминал, на сборы в дорогу отец отвел лишь один день и две ночи. Взяли с собой самое необходимое, погрузили на телегу пять сундуков, четыре плетеные корзины и пустились в путь.
Ехали по имперской Августовой дороге: сперва вверх по долине Бетиса, затем вниз по долине Хукара; выехав на побережье Внутреннего моря, не стали терять времени и заезжать в Новый Карфаген, а повернули налево и отправились на север, в сторону Тарракона, минуя Илику, Сетаб, Валенцию, Сагунт и Дертозу.
Я, который никогда до этого по имперским дорогам не путешествовал (из Леона в Кордубу мы перебирались по дорогам, которые в Италии называются муниципальными, в Галлии – «паговыми», а в Испании – не знаю, как они называются), – разумеется, я был восхищен этим новым для меня проявлением римской мощи и красоты, во все глаза смотрел и жадно впитывал и запоминал и всю картину в целом, и мелкие детали, окружавшие меня.
