VI. И прежде всего защитить самого разведчика.
Из многоразличных средств я выбрал для себя только два: «шапку Аида» и «щит Персея». Сейчас попытаюсь пояснить.
Шапка Аида должна была сделать меня как бы невидимым. То есть ни отец не должен был заметить, что я за ним наблюдаю, ни другие люди, которых я собирался использовать, не должны были догадываться, что я их целенаправленно расспрашиваю об отце. И даже если у них зарождалось подозрение, что я исподволь собираю сведения, они должны были приходить к выводу, что, поскольку меня во всеуслышание назвали собачонкой, ну так эта самая собачонка ходит теперь и принюхивается к чему ни попадя, без какой бы то ни было определенной цели, как это часто бывает с собачонками… Одним словом, «шапка Аида». И даже Лусена не должна была догадываться, что маленький поймен приступил к разведывательной стадии своей Маркомахии.
Щит Персея. Может быть, я не совсем точно обозначил защитный прием. Но суть его была в следующем. Надо было напрочь забыть, что изучаемый мной человек – мой родной и любимый отец. Марк Пилат отныне должен был стать для меня, как у нас говорят в Службе, «наблюдаемым объектом». Все родственные чувства, все обиды, упреки и щемящие ожидания следовало сжечь и истребить в себе, как Фетида сожгла и истребила человеческую немощь и смертную природу в теле Ахилла. Только тогда можно было надеяться провести всестороннее и непредвзятое исследование наблюдаемого объекта и попытаться нащупать головы и птерны, которые заключал и прятал в себе этот человек. Иными словами, надо было постоянно защищаться от отца зеркальным щитом, чтобы от его взгляда не окаменело мое исследование.
VII. Ежедневно я вел наблюдения за Объектом, то есть следил за отцом в новой и чрезвычайно благоприятной для наблюдения обстановке. Ведь дома, в Кордубе, и раньше в Леоне отец уходил на службу, и я его больше не видел. А тут он все время был на виду. Я видел, как он скачет на лошади, как владеет оружием, как командует турмой, как тренирует и воспитывает своих конников и легковооруженных. Я имел возможность изучать Марка Пилата в его родной стихии: Марка-воина, Марка-командира, Марка-всадника, то есть ту оборотную сторону Объекта, которая до этого пряталась от меня. Я скоро понял, что совершенно не знал своего отца, и только теперь он стал приоткрываться, как бы выступая из сумрака на свет, с каждым днем все более и более яркий.
Разумеется, к полевым наблюдениям я с первого же дня стал добавлять граев глаз, изваяния горгон, восхищение Телемаха и тоску Пенелопы, то есть приступил к работе с «источниками», которых теперь вокруг меня было в изобилии – целая турма с молодчиками и конюхами. И с этими источниками, до этого для меня совершенно закрытыми, я теперь вместе путешествовал, завтракал и обедал, сидел у вечернего костра, прятался в шалашах от дождя, мог встать среди ночи и, сославшись на бессонницу, подолгу беседовать в ночном карауле.
Основную информацию я получил, понятное дело, от тех конюхов, которые охраняли наш маленький обоз и всё время были рядом. Но некоторые очень ценные для меня сведения мне удалось получить от двух молодчиков – галлекийца Вига и гиспальского римлянина Гнея Виттия, а также от конника Сервия Колафа.
Виттий был до беспамятства влюблен в моего отца, восхищался своим командиром, поклонялся ему, словно богу, и стоило мне лишь «тронуть струну», как юный и пылкий молодчик Гней Виттий, подобно какому-нибудь Фемию или Демодоку, начинал петь хвалебную оду Марку Пилату, – тут только слушать и отбирать нужные детали.
Виг-галлекиец, напротив, был несколько обижен на отца – за то, что тот не переводит его из легковооруженных молодчиков в конники. А потому иногда позволял себе критические замечания в адрес Марка Пилата – как ты понимаешь, ценные сведения для того, кто занят поиском голов и птерн.
Что же касается Сервия Колафа, тот этот первый конник первой декурии, ветеран и главный помощник отца в воспитании конников и молодчиков, чуть ли не с самого начала нашего путешествия вбил себе в голову, что он и меня, сына своего начальника, должен наставлять и воспитывать, и делал это главным образом на рассказах о доблести, достоинствах и профессиональном мастерстве Марка Пилата. Несмотря на свое прозвище Колаф («удар кулаком»), это был добрый и отзывчивый человек, хотя со своих воспитанников, что называется, драл три шкуры.
С твоего позволения, Луций, не стану дольше описывать, где и как я по крупицам собирал нужную мне информацию, а сразу перейду к тому портрету Марка Пилата, который нарисовался у меня к Новому Карфагену, вернее, к тому моменту, когда мы выехали на берег Внутреннего моря и по прибрежной магистрали направились в сторону Тарракона.
VIII. Марк Пилат, мой отец, был по всем признакам и по всеобщей оценке образцовым воином. Храбрый, но осторожный, опытный и вместе с тем вдохновенный и изобретательный. Несмотря на средний рост и стройное телосложение, он был крайне опасен для своих противников, крепок, вынослив и неутомим. Быстро бегал, высоко и далеко прыгал, поднимал тяжести, как заправский атлет. Поразительно сильными были у него кисти рук, и если он этого хотел, никто не выдерживал его поистине стального рукопожатия. К тому же, как это было принято в Иберии, Марк Пилат великолепно умел драться – не только кулаками, но локтями, ногами и особенно опасно и неожиданно – головой.
Подобно легендарному Серторию, Марк любил Иберию, с уважением относился к коренному ее населению, многих своих молодчиков и даже конников вербовал из кельтских и иберийских племен. И вообще, как я сейчас понимаю, по духу своему, по манерам и по повадкам он был столько же испанцем, сколько римлянином. Он ведь родился в Иберии. И дед мой, Публий Пилат, в Испании родился и не покидал ее. И прадед мой, Квинт Понтий Первопилат, на свет появился в Иберии и духом ее был изначально проникнут.
Дома одеваясь как римлянин, на службе и в походе Марк преображался почти в испанца. Вместо римского шлема носил на голове темную повязку. Поверх римских доспехов надевал не кавалерийский плащ, а шерстяную накидку – и не пурпурную турдетанскую, а типа тех, которые изготавливают в районе Месеты: с застегивающимся воротом и лацканами, у которых тяжелый запах. Когда садился на лошадь, натягивал облегающие штаны, которые поддерживались широкими подтяжками. Ноги обувал в просторные кожаные сапоги с широкими голенищами; и лишь под вечер, на ночевках, переобувался в сандалии – опять-таки не римские, а осунские: остроносые, завязанные на икрах много раз перекрещенными тесемками.
Оружие сплошь было испанским. Вместо римского кавалерийского меча – фальчион: короткая, широка и кривая иберийская сабля, пригодная не только для нанесения ударов, но и для бросков с расстояния. Этой саблей можно было с одного взмаха отсечь голову, отрубить руку у самого плеча, вспороть живот и нанести другие тяжелые раны. Страшное оружие! Рукоятка сабли заканчивалась головой лошади, а ножны были кожаными.
Дротики были тоже не такие, как в римской кавалерии. Наконечник был длинным, чтобы пробить броню и как можно глубже проникнуть в тело. Древко было сделано из пихты. А на конце древка помещался квадратный кусок железа, обвязанный бечевой и густо обмазанный смолой. Эту смолу перед броском нередко поджигали – чтобы, если дротик вонзится не в тело, а в щит, горящее древко пугало противника, и он отбрасывал в сторону щит, становясь беззащитным.
Помимо этого типа дротиков у Марка было много других моделей, и всеми он великолепно умел пользоваться. Намного точнее и лучше, чем любой из его всадников. «Но не так божественно, как это делал Квинт Пилат, дед командира и твой прадед», – однажды в сердцах объявил мне Виг-галлекиец.
Лошадником Марк Пилат был превосходным. Лучше самого опытного и умелого конюха знал, видел и чувствовал каждую лошадь. Даже предчувствовал ее, ибо, глядя на жеребенка, почти с безошибочной точностью мог предсказать, какой конь из него вырастет, чему его удастся обучить, и как он будет скакать и сражаться. И каждое животное, прежде чем попасть в турму, сперва проходило его тщательный осмотр, а большинство лошадей он сам ездил покупать, иногда в весьма отдаленные уголки Бетики и даже за ее пределы.
Наездник – великолепный. По рассказам восторженного Гнея Виттия, он совершал на коне чудеса акробатики: мог, например, управлять лошадью, находясь у нее под брюхом, и из этого положения метать свои дротики. Виттий утверждал, что однажды, якобы на его глазах, отец поспорил с каким-то центурионом, что перепрыгнет на коне через телегу, доверху нагруженную шанцевым инструментом. А когда отец перепрыгнул, и центурион, не желавший отдавать проигранный заклад, стал возражать, что они, дескать, спорили на прыжок через две телеги, потому как через одну телегу любой опытный кавалерист перепрыгнет, отец, ни слова не сказав в ответ, велел поставить другую телегу и, с не меньшей легкостью перелетев через два препятствия, спросил: «Ну, сколько еще телег ты выстроишь передо мной? Не волнуйся, приятель. Мы с моей клячей все их перемахнем, чтобы устыдить тебя и вылечить от жадности».
