— Значит, дело обстоит так: Ахунд Молла Панах сделал разумное предложение. Пусть он сам и выполняет его; в сопровождении нескольких беков я его отправлю в Тифлис. Писцом при нем будет Мирза — Джамал, у него великолепный почерк. Я предоставляю ахунду полную свободу действий: пусть поступает так, как того потребуют обстоятельства, — он человек мудрый и рассудительный, сведущ в политике, и внутренние наши дела ему досконально известны.
Приближенные хана молчанием выразили свое одобрение.
Была прекрасная осенняя пора. Деревья стояли в охре и багрянце, нарядные, как букеты цветов. Летний зной уже спал, а дожди еще не начинались, погода стояла мягкая, теплая. Пестрые сухие листья грустно шуршали под ногами.
Агабегим целые дни проводила во дворцовом саду со своей няней, донимая ее бесчисленными вопросами. Назлы души не чаяла в своей воспитаннице, своей умнице и на каждый ее вопрос старалась, как умела, ответить. Грамоты она не знала, но зато ей ведомы были бесчисленные дастаны, сказки, басни, веками хранившиеся в памяти народной. Все, что говорилось в этих сказаниях, Назлы считала непререкаемой истиной и потому бережно хранила в тетради своего сердца. Каждый день она как бы распахивала ее перед воспитанницей: читай, смотри!
Дракон напал па луну, хочет удушить, проглотить ее, и, чтобы отогнать чудовище, люди начинают стрелять из ружей, бить в медную посуду — так она рассказывала Агабегим о лунном затмении. А ненастье возникает вот отчего: один из небесных ангелов садится на скакуна и мчится, погоняя коня гамчы[45], — сверкает огненный гамчы; небо грохочет под ударами копыт…
Немало хранилось в памяти Назлы и сказаний о животных и птицах. Вот удод. Когда–то в давние–предавние времена жила–была девушка. Купалась она как–то в реке и вдруг застыдилась своей наготы и, устремив взор к небу, стала просить аллаха: «Сделай меня птицей, всевышний, мне стыдно оставаться девушкой!» Вот и стала с тех пор она птицей, той самой, с гребешком на голове…
С утра до ночи готова была слушать Агабегим–ага эти чудесные сказки и предания. Тяжко было бедняге возвращаться к «Череке» и отрывкам из корана, которые заставляла ее заучивать учительница!.. Там все было трудно, скучно, непонятно…
Сегодня занятий не было — учительница занемогла, и Агабегим с самого утра не расставалась с няней. После ужина они опять вышли в сад. Уже село солнце, кровавым заревом окрасив край неба.
— Доченька, смеркается уже… — Назлы тронула девочку за руку. — Пойдем домой!
Агабегим послушно шла за ней по тропинке, ко дворцу, и вдруг багровые облака заката привлекли ее взор.
— Няня, — с любопытством спросила девочка, — а почему небо такое красное?
Назлы обернулась, взглянула на небо…
— Жил–был однажды падишах, — со вздохом начала она. — И был у него любимый сын — единственная его отрада. И вот однажды шах взял себе молодую жену. Не ужились между собой жены, молодая каждый, день наговаривала мужу на старшую жену, старалась навлечь на нее немилость. А шах слушал… Дальше больше, решила молодая жена сына падишахова оклеветать. Поверил ей падишах, разгневался и велел палачу отрубить голову единственному сыну. Казнили шахского сына. Несчастная его мать набрала в горсть сыновней крови и, крикнув: «Пусть не остается на земле эта праведная кровь!», выплеснула ее на небо. И растеклась праведная кровь по всему небу… Вот как на ступит светопреставление, призовет всевышний падишаха пред очи свои, свершит над ним суд, и кровь сойдет с неба.
Агабегим, замерев, слушала нянину сказку, пугливо поглядывала на окрашенные пурпуром облака. Ей было жаль шахского сына. Безвинно погубленный юноша завладел ее помыслами.
— Няня, — прошептала девочка, когда они уже входили в комнату, — а юноша тогда оживет?
— Нет, милая, уже не оживет, он умер.
— А его в землю зарыли, да? Он под землей?
— Да, милая, под землей. Зарыли…
Мать Агабегим Тутубегим–ага сидела перед окном, потягивая кальян.
— Ну, о чем она тебя пытает, наша всезнайка, — с улыбкой спросила ханская жена, заметив, что дочь что–то шепнула няне.
— Да вот, почему, говорит, небо красное?
Тутубегим прищурила в усмешке серые глаза.
— И чего оно ей далось, небо это?
Назлы рассмеялась. Агабегим, зардевшись, подбежала к матери. Та схватила дочурку, принялась целовать.
— Приготовь–ка поужинать, — сказала она няне: — Девочка наша притомилась, ей спать пора!..
Назлы подошла к маленькому стенному шкафчику с изукрашенными резьбой дверцами, достала простоквашу, варенье, испеченные в тендире чуреки и, расстелив на ковре скатерть, стала кормить девочку.
Агабегим ела без всякой охоты, снова и снова расспрашивая няню про безвинно убитого юношу. Потом спросила, как делается простокваша, варенье… Как пекут чуреки она видела, а вот как растет пшеница, как из нее на мельнице мелят муку, это пришлось объяснить.
Тутубегим, потягивая кальян, вела разговор со старшей дочерью Тубубегим. Стараясь доказать дочери свою правоту, мать то и дело клялась могилой своего отца — Шахверди–хана.
Тутубегим была родом из Гянджи и в разговоре часто употребляла непонятные карабахцам слова, чем очень забавляла дочерей.
— Мама! Как, как? Земля волглая?
— Да, волглая! А гора долгая!
— Долгая! Ха! Ха! — девушка залилась смехом. Услышав эту веселую перебранку, Агабегим вскочила и с криком начала бегать по комнате.
— Земля волглая! Земля волглая! Гора долгая! — под общий смех радостно вопила девчурка.
— Назлы! Хватит ей шалить, — строго сказала, наконец, ханша. — Мой и укладывай. Давно пора спать!
Дурной сон томить будет!
Каждой из жен Ибрагим–хапа отведены были во дворце двухкомнатные покои, одна из комнат предназначалась для детей. Няня увела девочку, уложила на стоявшей перед окном тахте.
Луна спелым яблоком висела над Багрыганом. Стоял теплый погожий вечер. В глубине сада, из–за дальней башни, доносились негромкие переборы саза — кто–то пел протяжно жалобную песню. С лужайки, слева от дворца, ему отвечал другой певец, голоса их сливались, придавая ночи неповторимое очарование; сердце Назлы было переполнено; сквозь полуопущенные ресницы глядела она на засыпающую природу и слушала, слушала… Назлы казалось, что она растворяется, исчезает, сливается с песней. Но девочка не дала няне предаваться блаженной дреме.
— Сказку! Расскажи сказку, няня! — настойчиво повторяла она, маленькими теплыми ручонками открывая ее отяжелевшие веки. Назлы протерла глаза и облокотилась на подушку.
— Было это давным–давно, в незапамятные года… Жил среди прочих рабов божьих богатырь по имени Огуз–хан. Коснется его конь земли копытом, земля содрогается, заржет — в небе гром гремит. Вот какой он был Огуз–хан… И вот однажды осадил Огуз–хан со своим войском крепость Демиркапы[46]. А тамошний падишах и кричит ему из–за крепостных ворот: «Эй, ты кто: гоч или овца?»[47]. Огуз–хан как рявкнет «Гоч!», да так громко, что падишах даже сомлел со страху. Подбежали к нему визири да беки, привели в чувство. «Чего это, — говорят, — падишах сомлел, с какой такой напасти?» А падишах и говорит: «Ой, визири вы мои, беки вы мои! Много всяких полководцев подходило к нашим воротам и всех их я спрашивал: «Гоч или овца?» и все они отвечали: «Овца» и сразу же разбивали свои головы о железные ворота». А этот кричит «Гоч!» да так кричит, что от крика его ворота железные сотрясаются. Грозный он человек. Стал падишах с визирями судить–рядить, и надумали они открыть ворота добром…
— А теперь, доченька, — продолжала Назлы, — я о другом речь поведу. Была у Огуз–хана дочка — по имени Гюльтекин. И такая она была раскрасавица; ночью будто луна светила, днем — словно яркое солнышко. Мало того — богатырка она была, и было у нее под началом целое девичье воинство. Вот пришел однажды Огуз–хан вместе с дочерью к Араксу и говорит девицам–воинам: «Вот, девицы, равнина здесь, и ничего–то мне отсюда не видать, а хочу я, чтобы был здесь холм и чтоб видны мне были с него все земли, какие только на свете есть!» Поклонились девицы хану, взяли каждая по пригоршне земли и стали ссыпать ее в одно место — высоченный холм среди равнины там и поднялся. Взошла ханская дочь Гюльтекин на тот холм, стала вокруг озираться… А тем временем сидел иранский падишах в своем дворце, глядит — из–за Аракса солнце взошло — глазам больно!.. Спрашивает он своих беков да визирей, что это, мол, за чудо за такое, почему солнце из–за Аракса? А они ему, это, мол, не солнце взошло, это Огуз–ханова дочь Гюльтекин на холме стоит: днем она как солнышко ясное, ночью луне подобна. Задумался падишах, закручинился, даже палец с досады прикусил: «Хочу, говорит, эту девицу в жены взять!» Собирает падишах свое войско, идет с ним к Араксу.
