Через день-другой, обойдя как обычно утром двор, велел Олович Талецу зайти к нему в светлицу. Жил Олович с семьёй в своей избе, дела вёл в боярском тереме, в особой светлице. С робостью шёл рядович по переходам, не часто приходилось бывать в боярской хоромине. Огнищанин сидел за столом, считал ногатицы, кивнул вошедшему:
– В Искоростень послать тебя хочу. Пожди.
Талец стоял, переминаясь с ноги на ногу, мял ладонями шапку, следил за пальцем огнищанина, что сбрасывал монеты со столешницы в кошель. Гадал, что за поручение даст ему управитель, сможет ли исполнить с выгодой для себя. Не успел Олович сосчитать деньги – в светлицу ввалился Жидята, в кожухе, в шапке.
– Там до тебя смерды пришли, – объявил огнищанину. – Велишь пустить?
Олович крякнул с досады.
– Им что понадобилось? Куда пустить? Ещё чего! Навозом всю светлицу провоняют.
Монеты без разбора сгрёб в кошель, затянул ремешок. Кошель бросил в досканец, коромыслице и гирьки оставил на столе, рядовичу сердито бросил: «Жди тут!» – и ушёл, громко топая.
Шаги в переходе стихли. Талец мялся, мялся, открыл-таки досканец, щепотью выудил из кошеля три резаны, невзначай прихватил и чудную ромейскую монету. Только запрятал добычу в кушак, дверь с грохотом растворилась, в светлицу, злобно усмехаясь, вбежал Олович, за ним Жидята с Горюном.
Верно рассчитал Олович. Чуток бы помыслил тихий тать, прихватил бы по своему обыкновению тащить помалу, две-три резаны, а солид бы назад положил. Поглядел бы разве на лики цареградского басилевса, неведомого бога, но не взял бы монету, поостерёгся. На что ему золотой византийский солид? Куда с ним пойдёт? Да только покажет кому – всей округе тотчас станет известно. Помедли Олович, одумался бы Талец, положил обратно уличающий его солид. Но коварный огнищанин не дал времени нерасчётливому пройдохе ни помыслить, ни одуматься.
– Что, парень, воруешь? – огнищанин схватил рядовича за грудки. – Сам признаешься, ай розыск учинить?
– Что ты, что ты! – заблажил обомлевший Талец. – Как можно? Тут стоял, с места не сходил.
– А ну-ка! – огнищанин кивнул тиунам.
Кушак сорвали, на пол упали резаны, золотой солид.
– А это что? – огнищанин вертел перед носом рядовича зажатые в пальцах монеты. Талец пытался отклониться, но монеты снова тыкались ему в нос. – Не оттоль? – кивнул на досканец.
– Что ты, что ты! То мои резаны, припас я. Сам же глаголил – в Искоростень пошлёшь. Мыслил – девкам бус, лент куплю.
– Говоришь, девкам ленты купишь! Про Искоро-осте-ень-то я тебе тут глаголил. Отколь мог прознать, куда пошлю? – голос огнищанина звенел от злобной радости.
Талец онемел. Всегда выкручивался, а тут, не подумавши, с перепугу брякнул. Что-то теперь будет?
– А это отколь у тебя? – огнищанин ткнул в нос ромейскую монету.
Действительно, у рядовича, не то что в Киеве, в Искоростене бывающего не чаще одного раза в год, редкому ромейскому солиду взяться неоткуда. Сгубила ловкого пройдоху жадность, ум помрачила. Как сорока, польстился на приметную редкость. Не сметил: не побежит управитель, бросив все дела, на зов смердов. Да и ногаты, и резаны ради такого случая были допрежь сосчитаны.
Ошарашенный Талец тупо стоял на своём.
– Резаны мои, а ромейскую монету ты сам обронил. На полу валялась.
– Блядословишь всё, пёс смердящий! Это я-то монеты на пол мечу! – Жидята с Позвиздом хохотнули. – А ежели я сейчас все куны сочту? Куны-то ить не мои. Боярина куны. Вот пускай боярин с тобой и разбирается. Видоки у меня есть. Кому боярин поверит? Поразмысли-ка! – огнищанин сунул злополучные монеты в кошель, приказал тиунам: – Тащите татя в поруб. Пускай сидит, пока боярин не приедет да не рассудит.
Талеца аж замутило. Известно, какой у боярина суд. Да и когда он пожалует, боярин Брячислав? Раньше святок не заявится, а то и на Масленицу или летом. Всю зиму сидеть на холоде на сырой, промёрзлой соломе? Да он не то что зиму не переживёт, до Нового года окочурится. Упёрся рядович ногами в пол, возопил:
– Не губи, огнищанин! Винюсь, взял я, взял те монеты. Веснуха разум помрачила. Не хотел брать, дымом родным клянусь, веснуха поблазнила. Не губи, огнищанин! Верным псом тебе буду, чем хошь поклянусь, родом своим. Только прикажи, любую службу сослужу.
Жестокая смерть в морозную ночь виделась рядовичу.
– Верным псом, говоришь, станешь? – огнищанин подал знак тиунам, те ослабили хватку. – И какую службу ты мне готов сослужить?
– Какую скажешь, ту исполню. Велишь зарезать – зарежу, велишь спалить – спалю, – молвил Талец с надрывом и похолодел от произнесённых слов.
Тиуны переглянулись. Верного пса заимел управитель. Такой и на них донесёт при случае.
– Ну, гляди, Талец, – огнищанин встал перед рядовичом, вздел палец. – В твоём воровстве видоки есть. Ослушаешься ежели, в порубе сгниёшь.
Олович махнул рукой тиунам, те вышли. Талец стоял побитой собакой. Всякая кичливость, самоуверенность слетели с хитрого пронырливого рядовича.
– Верным псом служить мне станешь, – продолжал Олович. – Гляди ж, я тех слов не говорил, сам молвил. Резать никого не надобно, то богам нашим противно. А вот про всякое воровство доносить мне будешь. Хоть кто проворуется, хоть обель, хоть дворский, хоть тиун, я про всех знать должен, – приблизив лицо, зашептал зловеще: – Ежели на кого укажу, так и спалишь, и зарежешь. Теперь ступай.
Не успел рядович отворить дверь, огнищанин остановил.
– Перестань пиво и меды таскать у Анеи. Верно послужишь – сам велю поднести. Ступай теперь.
Спускаясь с крыльца, Талец уже насвистывал весело. Понятно, не яблоки воровать в чужих садах огнищанин пошлёт. Так что с того? От него и защита будет. Поди-ка теперь и навоз не погонят в поле вывозить. Лёгкий, не тяжелодумный человек был Талец. Весело жилось рядовичу на белом свете.
Святки едва не испортил боярин Гридя, подъездной княж. Дело было даже не в самой вести, хотя весть была премерзейшая. Плохая была весть. Время Гридя выбрал утром, когда здравия желают. Новостью своей, как ослопом в лоб, оглушил полусонного князя.
Заоконное пространство ещё наполняла темень, но в тереме уже жил новый день. Князь лежал на ложе в сладкой полудрёме, утомлённый уходящей ночью. День предстоял праздничный, беззаботный. В предвкушении скоморошьих забав, пированья улыбка сама собой трогала уста. Рядом, уткнувшись в подушку, спала семнадцатилетняя боярышня Градислава, свежая, горячая, умилявшая своей неопытностью в утехах. Весёлый день сменит такая же бурная ночь. Хороша жизнь!
За дверью слышалось бухтение. Князь в дрёме возвращался в ночь, надоедливые голоса призывали к бодрствованию. Уже закипая гневом, Владимир оделся по-домашнему, вышел в гридницу. С лавки подхватился Гридя, крепкий мужик лет под пятьдесят, поклонился поясно. Вид, словно оглоушили боярина в тёмном переходе – чёрная, колечками борода взъерошена, глаза вытаращены.
– Здрав будь, княже! – обтерев перстами рот, добавил: – Беда пришла, – молвил и умолк, упёршись выжидательным взглядом в князя.
Владимир недовольно нахмурился. Что за привычка! Огорошит и молчит.
– Говори. Не томи. Не мог обождать? Нешто пожар!
– Не гневайся, никак не мог ждать. Обиду тебе учинили вятичи и булгары. В ночь от вирников, что в вятичскую землю ушли, гонцы прибыли.
«Вот же лешаки лесные, – подумалось гневливо. – Никакого сладу с ними нет. Опять дань великому киевскому князю платить отказались. Мало их летом учили». Но дело оказалось много серьёзней, чем отказ выплачивать дань.
– Вятичи виру не платят, над тобой, княже, насмехаются. Вирникам кричат, чтоб не ездили к ним боле. Мало не побили и бород не повыдёргивали, – готовясь сообщить главное, Гридя обтёр губы, словно слова свои запивал квасом: – Вятичи сами против тебя не пошли бы. Учёные. Ввадились к вятичам булгары, помощь против тебя обещают. Вятичи такое рекут, язык сказать не поворачивается.
Гридя опять смолк, мигал преданными глазами. Владимир даже зубами заскрипел.
Неужто опять робичичем назвали? Память короткая? Забыли, как полоцких князей учил за неуважение?
– Говори, чего тянешь? – велел, едва не криком.
– А то рекут окаянные вятичи, что не по праву ты на стольце великого киевского князя сидишь. Сидеть на нём Ярополковой дочери с булгарским княжичем, за коего ныне просватана.
Одна из Ярополковых жён, родом из вятичских княжон, после гибели мужа, с малолетней дочерью вернулась в родительский дом. Владимир, ещё не ощутив себя в полной мере великим князем, не желая ссориться со светлыми вятичскими князьями, тому не препятствовал. Да и княгиня ему не глянулась. А оно вона как повернулось.
Слыханное ли дело, булгарский княжич на киевском стольце! Веселуха лесным лешакам разум помрачила. Что плетут?
Гридя прав, это уже посерьёзней летнего грабежа радимичей вятичскими князьями. Надо было летом в леса идти да переловить окаянных лесовиков, а он дружину пожалел. Теперь вятичи у булгар помощь получили. Как ещё аукнется.
