После обмена приветствиями все сели. «Что еще за напасть?» — думал Киприанов, боясь взглянуть на всесильного обер-фискала.
Сперва Ушаков спросил директора Поликарпова:
— Сколько книжных лавок в ведении Печатного двора?
— Две, ваше превосходительство, — ответил тот, вставая, и Ушаков снова любезным жестом пригласил его сидеть.
И снова Иоанн Мануйлович из-за спины своего начальника не вытерпел, осклабил мордочку:
— Ясновельможный пане фискал, осмелюсь уточнить…
Осекся под тяжким взором Поликарпова, но обер-фискал подбодрил его улыбкой, и он продолжал:
— Еще есть в торговых рядах комиссионеры Печатного двора, лавок десять наберется. — И развел руками, как бы показывая: разве можно что-либо не уточнить перед господином обер-фискалом?
Тогда Ушаков обратился к Киприанову.
— А у вас, как я понимаю, только одна лавка?
Но вопросы о книжных лавках, видать, были не главными в деле, ради которого он пришел.
Вынув из-за обшлага своего Преображенского мундира листок бумаги, он развернул его сначала перед губернатором, причем Салтыков даже крякнул, а потом показал остальным.
Это было подметное письмо, листовка из числа тех, которые время от времени некие воры и изменники государевы разбрасывают на папертях, торжках, крестцах и прочих людных местах города. Однако в отличие от всех прежних, за которые много людей уже было хватано и пытано и осталось без ноздрей, как тех, кто писали да разбрасывали, так и тех, кто читали да пересказывали, этот листок был не переписан от руки, а напечатан… Напечатан!
«Мироед! — значилось в подметном письме, и имелся в виду, конечно, царь. — Весь мир переел! Нет на кутилку на тебя переводу!»
— Заметьте, — обер-фискал потыкал толстым пальцем в подметное письмо, — это вам не лубок, не на единой доске резан. И зрите, зрите — это набрано новым, гражданским шрифтом!
Наступило тягостное молчание. Директор Поликарпов нашарил под кафтаном леству[150] — четки — и принялся их перебирать, в уме твердя: «Помяни, господи, царя Давида[151] и всю кротость его!»
— Как мне помнится, — продолжал Ушаков, — не на господина ли Киприанова указом было возложено весь книжный товар на московском торгу проверять и давать разрешение на продажу?… Не трудитесь, господин Киприанов, не развязывайте шнурки вашей папки. Идя к господину губернатору, я прочитал именное повеление его царского величества от 1705 еще года, где указано противу предложенных доносительных статей Кадашевской слободы купецкого человека Василья Киприанова, кроме всего прочего, все картины персональные святых, и всякие эмблематические, и символические, и прочие, зовомые фряжские листы, всякого чину людям продавать только через библиотеку, которая при оной гражданской типографии обретается. В библиотеке же, загербя, то есть поставив разрешительную печать, отнюдь не держать, а отдавать их хозяевам для продажи. А которые не потребны будут в продажу, ради несовершенного в них разума или неподлинного ради лица изображения, таковые листы чтоб изымать безденежно и хранить до указу… Не так ли это, господин Киприанов?
Киприанов тоже встал для ответа (коленка тряслась предательски!). Оправдывался: де, открывая лавку, сиречь библиотеку, он и не чаял себе власти над всем торгом книжным — чтобы и разрешать и изымать…
— Вы меня не поняли, — прервал его Ушаков. — Я как раз спрашиваю, почему вы не делаете этого? Почему?
— Да, да, да! — хлопнул по столу губернатор Салтыков. — Почему?
Киприанов, перхая от волнения, стал уверять, что слайде для сего и разумения должного ниже титула достойного не имеет… А уж Печатный двор, то есть почтенный господин Поликарпов, раз уж он хочет над гражданской его типографией начало иметь, вот ему и с руки за всю торговлю книгами отвечать…
Поликарпов, несмотря на присутствие обер-фискала, протестующе вскочил, но тот остановил его жестом, молчал, оценивая обстоятельства.
— Ну, вот что, — сказал Ушаков, побарабанив по столу пальцами. — Разбираться, кому у кого под началом быть, мы сейчас не станем. Пусть обсудят это ваши верховные начальники: Печатного двора — боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, а гражданской типографии — генерал-фельдцейхмейстер Яков Вилимович Брюс. Оба они ныне в Санктпитер бурхе обретаются, мы им отпишем, а они какую резолюцию наложить изволят, пусть государю доложат. Мы же сядем тотчас потеснее и подумаем совместную думу, как бы нам злодеев сих, писем воровских подметчиков, изловить.
Киприанов вернулся домой в самом тяжелом настроении. Все домашние ушли к обедне, в полатке оставался один швед Саттеруп, который как лютеранин, да еще военнопленный, в церковь не ходил. Киприанов, послонявшись по мастерской и выкурив трубочку, немного пришел в себя, достал коробку с гравировальными резцами и склонился к абрису ландкарты.
За окошком, куда Киприанов вместо старой слюды вставил чистейшие стекла, кипел, шумел, торжествовал летний солнечный день. Но гнездилась на сердце неясная кручина, и всё кругом было неуютно, и в мастерской казалось темно. Киприанов зажег две свечи в шандале[152], потом поднес ландкарту к самому окошку, разглядывая, и наконец распахнул окно настежь. Там, внизу, на площади, сквозь людской гомон и толчею медленно ехала фура, окруженная конными преображенцами.
— Преображенская фура! — хмыкнул Киприанов, склоняясь к ландкарте.
Но непонятное беспокойство все более мучило, и он, бросив циркуль, вернулся к окну. Фура въехала уже на самую середину площади.
«Ох, чье-то сердце ёкает сейчас! — думал Киприанов. — Скольких людей увезла из дому эта фура и сколько их не вернулось к своим очагам!»
Он заставил себя отвернуться и вновь взяться за циркуль. Но не успел он сделать первые замеры, как услышал отчаянный стук палки Саттерупа, призывающий его вниз. Там у лестницы стоял усатый секунд-поручик Преображенского приказа.
— В твоем ли доме приписанная к Артиллерийскому приказу сирота Устинья, оказавшаяся по розыску Ступиной?
Киприанов остолбенел более, чем во время всей аудиенции у губернатора Салтыкова. Пока он лихорадочно соображал, что сказать, а секунд-поручик хмуро изучал его лицо, показались из церкви домочадцы с бабой Марьяной во главе.
И тут же Устинья выдала себя: увидев преображенцев, она метнулась в сторону, наткнулась там на усача, бросилась в другую — и вот уже все преображенцы ловят ее и уже поймали, со знанием дела опутывают веревкой.
Затем секунд-поручик приказал Киприанову засвидетельствовать личность схваченной Устиньи. Баба Марьяна суетилась, предлагая служивым выпить по чарочке с устатку. Затем связанную Устинью повели, а точнее, понесли, потому что она отчаянно билась. И тут в дверях вырос запоздавший Бяша.
Он не сразу понял, что происходит.
— Ма-ама! — вскрикнула Устя, когда ей заломили руки, запихивая в фуру. И он без раздумья кинулся на солдат.
Неизвестно, чем бы кончилось это для него, но тут Федька, и Алеха, и даже швед Саттеруп бросились, оттащили его от преображенцев, которые уж и кортики обнажили (нападение на конвой!). Откуда только у юноши взялась сила — Федька, здоровенный Алеха и все подмастерья не могли никак с ним справиться. Возились, пока фура отъезжала, пока огибала Лобное место, выкатывалась через ухаб на улицу Ильинку, исчезая в людной толпе.
ГЛАВА ПЯТАЯ. Совет да любовь
Лопухины — род древний и знаменитый, хотя при последних государях оскудевший и милостями забытый. Родословцы выводят Лопухиных от того баснословного Редеди Касожского, которого в честном бою поразил тьмутараканский князь Мстислав. Но и охудав, и вотчин многих лишась, Лопухины оставались многочисленны и горласты. Не за то ли и избрала их вдовая царица Наталья Кирилловна, когда приискивала невесту сыну? Время тогда было смутное, правительница Софья в самой силе находилась, а положение юного Петра было шатким, стена из преданных свойственников казалась весьма кстати…
На свадьбе царя Петра и Евдокии Федоровны Лопухиной довольно было знатных персон, но почетную должность получил тогда самый младший брат новобрачной, совсем еще мальчик, — Аврам. Он ходил в поддружках — невесте фату держал, молодых хмелем обсыпал, сенных девушек одаривал. И виделись уже царскому свояку Авраму в его будущей фортуне неоглядные дали.
А получился афронт[153] совсем уж неожиданный. Кто ныне разберет, какая там кошка между молодыми пробежала, — иные уверяют, что басурманы из Немецкой слободы государя опоили, другие — что прокляла его сестрица Софья из монастыря за то, что ее власти лишил. Так или этак, а как вернулся царь из путешествия за рубеж, так к царице уж ни ногой, а все в немецкий шинок[154], что возле Яузы-реки.
