Противная сторона, представленная, впрочем, в сенате только двумя лицами, Суиллием и Коссуцианом, отвечала:
«Необходимо мыслить здраво! Адвокаты нужны именно самым бедным гражданам, чтобы те не стали жертвами богатых. Ради приобретения знаний, ради учения человек должен забросить свои семейные и имущественные дела. Легко говорить о бесплатном исполнении гражданских обязанностей, как это якобы происходило много столетий назад, но такое могут позволить себе только богачи. А интерес к знаниям, не позволяющий надеяться хоть на какое-то вознаграждение, тогда совсем иссякнет».
В конечном счете Клавдий, выслушав аргументы обеих сторон, принял решение о том, что стряпчие не вправе брать гонорары, но после завершения дела клиенты могут добровольно вознаграждать их, однако такие вознаграждения не должны превышать десять тысяч сестерциев; это была очень незначительная сумма.
На деле же такое решение императора, как и предыдущие, по понятной причине оказалось безрезультатным: тем, кто обязан был следить за его осуществлением, — прямая выгода не проводить его в жизнь. А кто лучше юристов знает, как втайне обойти закон?
В этой ситуации сенату следовало поразмыслить над тем, почему оба постановления не дали никаких результатов; было признано, что последнее решение Клавдия оказалось слишком мягким и компромиссным, а потому возникла необходимость в новом указе, который, как уже говорилось, вообще запрещал судейским получать какие-либо гонорары. Итак, сенат проявил наивную веру в спасительную силу законов, постановлений, запретов и предписаний. Кабы таким путем и в самом деле преображать действительность, мир давно бы сделался раем!
Указ об адвокатских гонорарах, сколь ни оторванный от жизни и даже абсурдный, был, однако, продиктован заботой сената об общественном благе. Зато проект второго решения преследовал исключительно материальные блага сенатского сословия.
При Клавдии вновь назначенным квесторам полагалось на протяжении года проводить бои гладиаторов. Такие игры обходились крайне дорого, бремя их ложилось в первую очередь на семьи сенаторов, ибо чаще всего квестуру получали их сыновья. Теперь предлагался проект отмены прежнего постановления, что облегчило бы положение сенаторских семей и упростило вопрос о выдвижении молодежи.
Проекты обоих постановлений имели, однако, и некую политическую окраску. Они служили косвенной, но явной критикой правления предыдущего императора, которого только что причислили к сонму богов! Сенат позволил себе такую критику, поскольку умерший не вызывал симпатии у аристократов. Зато Агриппина пыталась воспрепятствовать утверждению этих проектов. Их смысл ее ничуть не задевал, но ее пугала чрезмерная самостоятельность сената. Она ясно чувствовала, что за всем этим скрывается определенная недоброжелательность к ней. Борясь с поползновениями сената, Агриппина выступила в роли вдовы, которая не позволит искажать великие достижения своего мужа. Подобные аргументы она выдвигала в разговоре с сыном, и в таком же духе высказывались ее сторонники в сенате. Но, хотя во время заседаний ощущалось присутствие Агриппины за портьерой, тем не менее оба предложения были приняты.
Сенаторы — как правило пожилые, почтенные люди — не отличались гражданской отвагой. Тогда откуда же такая твердость в деле утверждения проектов? Она питалась все более усиливавшейся неприязнью к Агриппине и, кроме того, уверенностью сената в том, что юный император (пусть и столь послушный сын) не захочет менять свою политическую программу и не воспротивится решительной воле сената. Рассчитывали также на поддержку определенного влиятельного лица, которого уже сама Агриппина начала подозревать в двуличии.
Нерон положительно отнесся к обоим предложениям. Благодарный сенат дал согласие на его просьбу, единогласно одобрив поставить монумент Гнею Домицию. Эта просьба служила наглядным свидетельством глубокой привязанности юноши к памяти отца, которого он ведь даже не знал. Нерон выказал также благородство, предложив вручить консульские знаки Асконию Лабеону, его опекуну в период несовершеннолетия. И эту просьбу сенат также удовлетворил.
Однако, когда речь заходила о его собственной особе, император давал поучительный пример скромности. Он не согласился на то, чтобы были установлены его серебряные и золотые изваяния, но разрешил сенатскому монетному двору чеканить не только бронзовые, но и серебряные и золотые монеты, что до сих пор являлось исключительно привилегией императорских монетных дворов. Он отверг предложение перенести начало года на декабрь месяц, в котором он родился. А когда его стали благодарить за то, что он игнорировал обвинения, выдвинутые против двух сенаторов, он сказал с покоряющей непосредственностью:
— Еще рано. Поблагодарите меня тогда, когда я действительно это заслужу.
Речи Нерона, которые он произносил в сенате, всегда были безупречны и по своему содержанию, и по стилистике. Все знали, что автор их — не семнадцатилетний юнец. Все знали и то, что в ближайшем окружении императора есть силы, составляющие противовес влиянию Агриппины, те, кто выступает за сотрудничество с сенатом, за милосердие к подданным и соблюдение законности, за возврат к идеалам Августа.
13 сентября, в день смерти Клавдия, у Сенеки была уйма дел. Ему требовалось срочно написать две речи, которые Нерон произнесет перед преторианцами и перед сенатом. Затем он приготовил для цезаря еще одно большое выступление, к похоронам Клавдия. Эта последняя речь восхваляла древность Клавдиева рода, который на протяжении веков дал Риму двадцать восемь консулов, пять диктаторов, семь триумфаторов, прославляла заслуги умершего перед государством, его мудрость, прозорливость, научные таланты.
Чрезвычайно важная речь, в которой Нерон представлял сенату программу своего правления, также была делом Сенеки. Он же составлял все последующие выступления императора в сенате и стоял с ним рядом во время аудиенций и приема делегаций. Он являлся политическим советником юного властелина и одним из фактических соправителей. Сравниться с ним по значению мог только Афраний Бурр, префект преторианцев, по команде которого солдаты сразу же провозгласили Нерона императором. Эти оба, Сенека и Бурр, были введены во дворец Агриппиной, но быстро отошли от нее.
Сенека достойным образом использовал свое влияние на воспитанника. Он старался осуществить свои философские идеалы — отеческой и справедливой власти, объединяющей староримские добродетели с требованиями энергичного управления великой империей. К счастью, Сенека был философом римского типа, а следовательно, обладал большим чувством реальности. Он далек был от надежд Платона осчастливить человечество путем установления справедливого строя.
Приходится удивляться, что в эти дни, заполненные столь лихорадочной, ответственной работой, Сенека нашел время и силы, чтобы дать выход своей ненависти к Клавдию. Можно также изумляться гибкости ума этого писателя. Чуть ли не одновременно он диктовал речь для Нерона, которая возносила до небес заслуги и личность Клавдия, и обдумывал памфлет, обливающий умершего императора потоками злокозненных выдумок. Уже заглавие его говорит само за себя: «Отыквление Божественного Клавдия». Итак, это была едкая сатира на недавнее зачисление сенатом умершего в сонм богов!
Отрывки позволят составить мнение об уровне этого памфлета: «Хочется мне поведать о том, что свершилось на небесах за три дня до октябрьских ид[23] сего года, который стал началом благодатнейшего века. Ни обиды, ни лести вы не найдете в моем рассказе. Это лишь чистая правда. Спросите меня, откуда я все знаю, но коль я не захочу отвечать вам — не отвечу. Кто может меня заставить?
Я знаю, что получил свободу с того самого дня, как преставился тот, на ком оправдалась поговорка: „Родись либо царем, либо дураком“. А захочется мне ответить — скажу все, что придет в голову. Где это видано, чтобы приводили к присяге историка? А уж если надо будет на кого сослаться, так спросите у того, кто видел, как уходила на небеса Друзилла; он-то вам и расскажет, что видел, как отправлялся в путь Клавдий, „шагами нетвердыми идя“…
Проще, пожалуй, сказать: Был октябрь месяц, и три дня оставалось до октябрьских ид. Который был час, этого точно тебе не скажу: легче примирить друг с другом философов, чем часы; впрочем, случилось это примерно часу в шестом, в седьмом…
Клавдий был уже при последнем издыхании, а скончаться никак не мог. Тогда Меркурий, который всегда наслаждался его талантом, отвел в сторону одну из парок и говорит ей: „До каких же пор, зловредная ты женщина, будет у тебя корчиться этот несчастный? Неужто не будет конца его мукам? Вот уже шестьдесят четвертый год, как он задыхается. Что за зуб у тебя на него и на государство? Дай ты в кои-то веки не соврать звездочетам: с тех пор, как он стал править, они что ни год, что ни месяц его хоронят. Впрочем, удивительного ничего нет, коль они ошибаются, и никто не знает, когда наступит его час, всегда его считали безродным. Делай свое дело. Смерти передай: во дворце пусть лучший царит опустелом“»[24]. «А я-то, — говорит Клото[25],— хотела ему еще малость надбавить веку, чтобы успел он и нескольким оставшимся пожаловать гражданство… Но если уж угодно будет хоть немного иноземцев оставить на племя и ты так приказываешь, так будь по-твоему».
