Во всех поступках римского правительства после пожара 19 июля 64 года заметен именно смертельный страх революционного взрыва среди этих масс, оставшихся под открытым небом. Нерон спешит отдать им всю роскошь уцелевших императорских владений, созданную Агриппою и Августом, Калигулой и Клавдием, — лишь бы не роптали! Довериться в таком роковом поручении сволочи, из которой состояла его полиция, Тигеллин, мог менее, чем кто-либо другой, ибо он знал — попадись в руки народа хоть один из его агентов-поджигателей, и все боги Капитолия не властны спасти его от неминуемой смерти. Ведь самых дурных государей толпа, все-таки, ненавидит меньше, чем их дурных полномочных временщиков и министров. Русская историческая песня поминает грозного царя Ивана Васильевича не только без злобы, но даже с уважением и симпатией. Но — «Злодея Малюту, вора-собаку Малюту Скурлатовича» песня запомнила чудовищем без всяких извинений и оговорок. И современность и потомство усвоили благосклонный взгляд сквозь пальцы на черные стороны царствования Александра I, переложив все его грехи на ненавистную фигуру Аракчеева. И так далее!..
А Тигеллина Рим ненавидел особенно грозно. Впоследствии, едва умер Нерон, — народ немедленно потребовал головы Тигеллина от Виния Руфа, наместника Гальбы; Руфу удалось отстоять негодяя, из личной к нему благодарности, но — то была отсрочка ненадолго. Гальба убит, и народ, не забыв о Тигеллине, вновь приказывает казнить его новому императору Оттону, и Тигеллин вынужден перерезать себе горло на водах в Синуэссе. Никакое стремление выслужиться и угодить не может доходить до риска быть разорванным в клочки. Ведь жутко даже вообразить, какую страшную и свирепую силу должна была представлять собой миллионная толпа обездоленных римских граждан. Пулеметов тогда не было, и разница в оружии между мирным гражданином и солдатом была не так уж значительна. Чем консервативнее народ в спокойном состоянии, тем он грознее будучи доведен до бунта. Чтобы угодить Нерону пожаром, Тигеллин (человек далеко не глупый) должен был бы, в сознательной нелепости, совершенно беспричинно и бесцельно рисковать страшной игрой против — самых буржуазных и семейственных граждан во всей истории Европы. Ведь мало, что их разорили, пустили по миру, на голод и бродяжество под открытым небом, — их лишили родных пенатов, разорвали родовую и религиозную связь с прошлым, осквернили их веру и историю. Исчезли самые драгоценные римские древности, исторические дома полководцев, украшенные еще добычами былых побед, самые священные предметы, трофеи, старинные ex voto, наиболее почитаемые храмы, — словом, все предметы исконного культа римлян. Настало как бы время траура по воспоминаниям и легендам отечества. Напрасно правительство кормило народ даром или чуть не даром, напрасно старалось внушить народу, что в конце концов, мол, все к лучшему: огонь очистил и оздоровил загрязненный Рим, и новый город будет несравненно краше прежнего. Ни один «истинный римлянин» не хотел этого знать. Все, для кого вечный город не был простой грудой камней, остались уязвленными в самое сердце; общественная совесть была возмущена. Этот храм был выстроен Эвандром, тот воздвигнут Сервием Туллием... Священная ограда Юпитера Статора, дворец Нумы, пенаты римского народа, памятники стольких побед, чудеса греческого искусства, — чем заменить их потерю? Чего стоит, рядом с таким прошлым, великолепие обещанной к исполнению народной казенщины, обширные проспекты монументальных зданий, бесконечные прямые линии? Эта красноречивая патриотическая скорбь, вдохновившая плененного ею Ренана на почти античную силу риторического пафоса, как водится, горевала не особенно точно. Ведь из горевших исторических зданий и памятников вряд ли что сохранило свой древний вид до эпохи Нерона. Все эти дома-реликвии и святые храмы не раз выгорали до основании и возникали из пепла в новом виде. Так, в эпоху Августа сгорели и были восстановлены Regia, casa Romuli, Августов дворец, Юлиева базилика. Хотели утешить патриотов: устраивали очистительные церемонии, совещались с книгами Сивиллы; женщины, в особенности, усердно справляли различные piacula. Все напрасно, — в населении оставался тайный осадок неусластимой горечи: народ хотел подозревать преступление и, подозревая, сознавал себя под гнетом национального бесчестия...
Решить, что было истинной причиной великого римского пожара, совершенно невозможно: данные к тому слишком неопределенны и ничтожны. От великого московского пожара 1812 года нас отделяет всего сто лет, да и то мнения, кто в нем виноват — неосторожность и безобразия французов или патриотический героизм русских — до сих пор качаются с каждым новым исследованием то в ту, то в другую сторону. Мало того: сам Ростопчин, этот совсем уж не поэтичный русский Нерон из офранцуженных татар, в позднейшие годы настолько запутался и заврался в истории московского пожара, что, кажется, и сам не был уверен, умирая, он ли сжег Москву, другой ли кто. Известно мнение Л. Н. Толстого о московском пожаре. «Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine[20]: русские — изуверству французов. В сущности же причин пожара Москвы в том смысле чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или нескольких лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе 130 плохих пожарных труб. Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей-нехозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а во всяком случае хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое».
Этот взгляд, по моему мнению, единственный, который приложим — по здравому смыслу и беспристрастному рассмотрению обстоятельств — и к великому римскому пожару 64 года.
Ведь уже неоднократно было говорено и только что упоминалось в предшествующей главе, как часты были пожары в Риме и как слабы были средства борьбы с ними, пока, при Августе, за противопожарную организацию не взялась частная инициатива и тем принудила серьезно заняться этим делом ревнивую государственную власть. Самым страшным опустошением, которое потерпел Рим от огня, ранее пожара Неронова, был, конечно, пожар 364 а. и. с. — 390 до P. X. и, по печальному совпадению — в один день с Нероновым, 19 июля — когда будущую столицу мира сравняли с землей победоносные галлы. Затем, в века республики, город много раз выгорал целыми кварталами, — в годах 513/241, 541/213, 543/210, 562/192, 576/178, 613/111, 704/50, 705/49. Нет никакого сомнения, что в первобытные летописи попадали только уж очень грозные и крепко западавшее в народное впечатление пожары, потому что — в более литературный век, начиная с Августа, мы слышим о пожарах гораздо больше, чем ранее, хотя, казалось бы, быстрое развитие каменного строения должно было вести к результату совершенно обратному. При Августе Рим горел в 722/32, 723/31, 731/23, 740/14, 742/12, 745/9, 748/6. При Тиберии в 27 году по P. X. выгорел весь Целий, а в 37 — Авентин и прилегающая к нему часть Великого цирка. О жестоком пожаре при Калигуле упоминает Дион Кассий (59,9) а при Клавдии пожар, свирепствовавший два дня и две ночи, выжег всю ту Эмилианскую часть (Monte Pincio), которая, как мы видели, своим пожаром в 64 году возбудила столько неблагоприятных для Нерона и Тигеллина толков и подозрений.
ГОНЕНИЕ НА ХРИСТИАН
I
Источником злобных толков и слухов об участии Нерона в поджоге Рима Герман Шиллер предполагает ту старо-аристократическую мнимо-республиканскую, в действительности олигархическую, партию, с которой, в самом непродолжительном затем времени, цезарю пришлось считаться решительным и откровенным террором — в результате пресловутого Пизонова заговора. Невероятного в мнении Шиллера, разделяемом также и Гертцбергом, решительно ничего нет. Вебер его лишь отмечает, бесстрастно уклоняясь сказать «да» или «нет». Мы имеем даже прямое указание поэта Стация (45-96), ярого флавианца и любимца Домицианова двора, что автором какого-то стихотворного памфлета с подобным содержанием был знаменитый Лукан, «знаменщик Пизонова заговора». Изложив содержание поэмы Лукана о Троянской войне, Стаций обращается к поэту от лица музы Каллиопы.
