Войско поникло. Оно шло сюда с тайной надеждой на окончание похода. Вместо этого — новые просторы и новый путь без конца.
Одна Атосса была, как в тумане, и верила, что ей самой богиней навеян сон из голубой реки, синего неба и гнущихся под ветром до самой земли тополей.
Ариарамн приказал лидийцам первыми войти в реку. Нарядные всадники весело, как в праздник купания коней, устремились в воду. Задор их был так велик, что казалось, они переплывут Борисфен. Но ближе к середине кони стали погружаться глубже, так что над водой торчали только уши да ноздри. Достигнув самого стремительного места, головы коней — одна за другой — начали скрываться. Несколько сот конников унесло течением, остальные повернули назад, громко ропща на Ариарамна.
Царь разгневался. Он потребовал в тот же день найти способ переправы, угрожая перевести войско по мосту из трупов неумелых военачальников. Тогда Ариарамн послал за Агелаем.
— Настало время, грек, проверить — не посмеялся ли над царем твой господин, предложив взять тебя в поход? Если ты, действительно, так мудр, как он говорил, то докажешь это сегодня, придумав, как переправить войско через Борисфен.
И был удивлен согласием Агелая.
Грек велел собрать все меха из-под вина, фиников, из-под сыра и, призвав ассирийцев, халдеян, всех обитателей Тигра и Ефрата, приказал надуть меха. Потом он заставил сделать плоты — такие, на которых они плавали по родным рекам. Люди связали из шестов огромные рамы, заполнив их плотными рядами надутых мехов. Сделали настил из камышей, лозы и прибережной осоки. Плоты вышли легкие, хорошо держались на воде и, несмотря на толщину и громоздкость, быстро ходили. На них стали переправлять колесницы, грузы, а также коней, ослов и верблюдов. Тем временем тысячи воинов, по-женски усевшись на земле, работали бронзовыми и костяными иглами. Другие варили смолу. Сшили толстую, крепкую холстину в двадцать локтей ширины. Когда ее растянули в длину — стоявшие на одном конце с трудом могли расслышать, что им кричали с другого. Края обшили канатом. Потом котлы со смолой опрокинули на белую холщевую дорогу. Пятьсот человек поднесли ее к Борисфену и, когда она протянулась поперек реки, от одного берега до другого, концы ее привязали к толстым бревнам, стоймя врытым в землю, наподобие гигантских ворот. Насыпали земли, навалили камней. Волы, с копытами, обмотанными тряпьем, медленно поволокли повозки через Борисфен по просмоленной дороге. Всю конницу двинули к узкому месту, найденному вверх по реке, где большую часть расстояния можно было идти по дну и лишь небольшой отрезок пути плыть.
После этого приступили к самому опасному — к перевозке слонов. Плоты покрыли слоем земли и соединили с берегом широкими земляными насыпями. Слоны всходили спокойно, считая плоты продолжением суши. Но когда оторвались от берега и поплыли, чудовища пришли в страшное волнение и, подняв хоботы, затрубили. Толпа на берегу затаила дыхание. Плоты сильно колебались. Однако, разум, присущий слонам, оказался сильнее страха и беспокойные движения их не перешли границ осторожности. Только один упал в воду, но это было на неглубоком месте, у берега, и зверь, трубя и пуская фонтаны, благополучно выбрался на сушу.
Агелай переправил слонов, чтобы употребить для работы. На них надели сбрую и заставили с помощью длинных канатов перетаскивать через Борисфен тяжело нагруженные плоты.
Наибольшую заботу доставляло пешее войско. Всех, умевших плавать, Агелай заставил перебираться на тот берег без посторонней помощи. Для отдыха им в пути он укрепил на каменных якорях бревна, связки камыша, надутые бараньи меха. Добравшись до них и ухватившись руками, пловец мог перевести дух и плыть дальше. Тем, кто носил штаны, приказано было смочить их, плотно завязать концы и с размаху опустить на воду так, чтобы они надулись, как пузыри. Даже не умевший плавать, мог перебраться на них через реку. Остальных пришлось перетаскивать канатами. Раздевшись и привязав одежду и оружие на спину, воины ухватывались за конец каната, колесница на другой стороне трогалась и горячие кони, уносясь в степь, вытаскивали на свой берег, как гигантскую гроздь винограда, кучу полуживых людей.
Созерцая переправу, Дарий раздумывал о мудрости Агелая. От Аримана она или от всеблагого и милостивого Агура-Мазды? Он с удивлением посматривал на тщедушную фигуру грека, не находя в себе того презрения, которое испытывал прежде.
Река, сколько хватал глаз, чернела народом, плотами, конскими мордами, лодками из кожи, связками осоки. Рев ослов и верблюдов, слова команды, вопли погибающих наполняли Борисфен шумом великого события. Река вздулась от множества погруженных тел.
Десять тысяч воинов, тысяча коней, сотни ослов и верблюдов погибли при переправе.
Подлинное царство степей, по словам Агелая, открывалось только за Борисфеном. Земли здесь обширнее, ровнее, богаче травами и зверями. Стебли достигали толщины пальца и скрывали всадника с конем, а обилие цветов, их пышность — наводили на мысль о колдовстве. Те, что благоухали днем, закрывали к вечеру свои кадильницы, но на смену им открывали чашечки другие цветы, распространяя еще более тонкий аромат, проникавший в самое сердце. Дух, надломленный за день юмшанем, фиалками, левкоями и гвоздикой, порабощался к вечеру укропом, резедой, матиолой и белым табаком. В грудях, остывших и зачерствевших, пробуждались воспоминания о лучших днях, об ушедшей любви. Сжившиеся с мыслью о смерти начинали мечтать о счастии. Всё чаще по вечерам в персидском стане стала раздаваться музыка. Бряцали египетские тебуни и систры, греческие тригононы, пели авлосы, мемы и индийские алгоа, а под стонущие звуки неит-амбуна и халдейского угабга люди хором выплакивали песни Ефрата и далекого Элама. В такие часы останавливалось всякое движение и даже животные переставали жевать.
И стало казаться персам, что кто-то подслушивает их в густой траве. Увидели однажды растрепанные желтоволосые головы с бездонными глазами цвета озерной воды, восхищенно глядевшими на персов.
— Мы погибли! — говорили воины. — Нас завели в завороженное царство.
Звери и птицы теперь не бежали от Дария. Их видели в изобилии. Особенно бесстрашными были волки. Они чаще всего подходили к верблюдам, когда те паслись во время отдыха. Привлекал соблазн перекусить длинную шею верблюжью. Но шеи были заносчиво подняты. Тогда скифский зверь ложился на землю и игриво катался по траве, пока не вызывал жгучего любопытства горбатого животного. Дойдя до крайней степени удивления, верблюд протягивал змеиную голову к катающемуся клубку и погибал.
Ночью приходили дикие кони и уводили с собой лошадей Дария.
«Еще немного и люди начнут уходить», — подумал царь. Собственная его неукротимость постепенно остывала. Медвяное марево расслабляло, затуманивало голову. Всё чаще ловил себя на суетных мыслях, не относившихся к войне, впадал в обольстительные грезы — видел странные существа, белые города, храмы, пышные гробницы. Боялся, что воинский дух совсем покинет его.
Как-то рано утром он вышел из шатра и прошел к тому месту, где паслась его чудесная кобылица. Ей отведен был обширный луг, куда не смел ступать ни один конь. Царю хотелось услышать тихое ржанье в ответ на свой зов и погладить влажную, пропахшую цветочной пыльцой гриву. Было светло, но лагерь спал крепким утренним сном. Освеженный и бодрый, он подошел к росистой поляне.
Кобылица не щипала травы и не поднимала навстречу стройную, как стрела, шею — она игриво бегала по лугу, извиваясь змеей, и пружинистая походка ее показалась Дарию грациознее, чем всегда.
Он вздрогнул от гнева. Следом за нею бегал серый степной жеребец, покусывая ее то с того бока, то с другого. Жеребец был низенький, лохматый. Колючие травы густо вплелись в его хвост, но проворство и ярость, с которой он вертелся перед нею — то описывая круги, то поднимаясь на дыбы и шествуя на задних ногах — видимо, нравились ей. Дерзость его была выше всякой меры. Царь ждал, когда она размозжит его своими копытами, но она лишь слегка закидывала их, чтобы сделать движение соблазнительным крупом. У Дария потемнело в глазах. Он видел, как жеребец терся об нее своим крепким телом, как она дрожала от прикосновений и нервно взвизгивала. Она отбегала на несколько шагов и ждала его приближения.
И вот свершилось... Она стала добычей степняка на глазах у своего повелителя.
— Копье! Копье!
Выхватив дротик у подбежавшего воина, царь бросил его изо всей силы. Кобылица только теперь повернула голову на его крик. В это время в шею ей вонзилось железо. Она взвилась на дыбы и грохнулась.
— Поймать! — крикнул царь, указывая на жеребца.
Парфяне и пафлагонцы со всех сторон бежали к нему. Полный недавнего счастья, степняк стоял, расставя ноги, и, казалось, не понимал происходящего. Большие глаза спокойно осматривали бегущих людей. Но подпустив их близко, он рванулся с такой быстротой, что никто не успел бросить ни копья, ни аркана. Царь приставил нож к горлу предводителя пафлагонской сотни и прохрипел ему в побледневшее лицо, что он не увидит восхода солнца, если не доставит дерзкого коня.
